— А если начнешь с середины, то мы и вовсе юная семейка.

— Хочу начать, когда мне будет двадцать и у меня будет шестеро детей.

— А мужей сколько?

— Нет, мужей не будет. Наверно, они разъедутся к этому времени, — неуверенно ответила Бонни. — Как в одном кино.

— Что же это за замечательный фильм?

— Он про танцы, поэтому папа взял меня. Там дама в «Русском балете». У нее не было детей, только муж, и они много плакали.

— Наверно, интересно.

— Да. Там играла Габриэль Гиббс. Мамочка, она тебе нравится?

— Я никогда не видела ее в кино, только в жизни, так что не знаю.

— Она моя любимая актриса. И она очень красивая.

— Надо посмотреть какой-нибудь фильм с нею.

— Будь мы в Париже, обязательно посмотрели бы. И я бы взяла вечернюю сумочку.

Каждый день во время репетиций Бонни сидела вместе с мадемуазель в холодном театре, затерявшаяся среди темных украшений, среди розовых и золотых сигарных ободков, явно напуганная серьезностью происходящего, пустым залом и мадам Сиргева. А Алабама в это время вновь и вновь повторяла адажио.

— Черт побери! — задыхаясь, проговорила мадам. — Никто не делает это с двумя поворотами! Ма шер Алабама — будешь танцевать с оркестром, сама поймешь, что это невозможно!

По пути домой они прошли мимо человека, который глотал лягушек. Лягушки были привязаны за лапки к веревке, он их заглатывал, а потом вытаскивал наружу, четырех сразу. Бонни смотрела на это с отвращением и восторгом. Ее мутило, но она была, как зачарованная.

От пирогов и макарон, постоянно подаваемых на обед, на коже Бонни появилась сыпь.

— Это стригущий лишай, от грязи, — заявила мадемуазель. — Если мы останемся тут, мадам, у Бонни будет рожистое воспаление, — пригрозила она. — К тому же у нас грязная ванна.

— Вода как бульон, мясной бульон, — как ни обидно, Бонни приняла сторону мадемуазель, — только без горошка!

— А я хотела устроить для Бонни вечеринку, — сказала Алабама.

— Мадам, вы не знаете, где можно взять градусник? — торопливо вмешалась мадемуазель.

Надя, русская танцовщица, откуда-то раздобыла для вечеринки маленького мальчика. Мадам Сиргева привела своего племянника. Хотя весь Неаполь был завален букетами анемонов и всякими ночными цветами, бледными фиалками, похожими на эмалевые броши, бессмертниками с васильками, притягательными таинственными азалиями, хозяйка пансиона настояла на том, чтобы украсить детский стол ядовитыми розово-желтыми бумажными цветами.

Она тоже привела двух детей, одного с болячкой под носом, а другого — остриженного наголо. Они были в вельветовых штанишках, лоснящихся сзади, словно голова каторжника. Стол она уставила жестким печеньем, медом и теплым розоватым лимонадом.

Русский мальчик принес обезьянку, которая прыгала по столу и пробовала все джемы, заодно разбрасывая ложки. Алабама сидела у себя в комнате. Устроившись на низком подоконнике, она наблюдала за всеми из-за чахлой пальмы; гувернантка никак не могла совладать с происходящим.

— Tiens, Бонни! Et tu, ah, mon pauvre chouchou![138]— беспрерывно восклицала она.

Это было похоже на колдовское заклинание. Интересно, что за волшебный напиток изобрела она, кому он был предназначен в былые лета? Алабама замечталась. К реальности ее вернул громкий крик Бонни.

— Ah, quelle sale bte![139]

— Ничего страшного, дорогая, подойди сюда, и я смажу ранку йодом, — не поднимаясь с подоконника, Алабама позвала дочь.

— Серж взял обезьянку, — запинаясь, бормотала Бонни, — и как бр-о-о-сил ее в меня, он противный, в этом Неаполе все дети противные!

Алабама посадила дочь на колени. Она казалась такой маленькой, такой беззащитной.

— Обезьянкам тоже надо что-то кушать, — поддразнила она Бонни.

— Еще хорошо, что она не укусила тебя за нос, — беспечно произнес Серж.

Обоих итальянцев заботила лишь обезьянка, которую они восторженно гладили и нараспев утешали, их уговоры походили на мелодичную неаполитанскую песню.

— Че-че-че, — стрекотала обезьянка.

— Давайте, я расскажу вам одну историю, — предложила Алабама.

Глаза детей так и впились в нее, как капли дождя в оконное стекло, и маленькие личики потянулись к ней, словно белые облачка к луне.

Но тут вдруг Серж заявил:

— Я бы ни за что не пришел, если бы знал, что не будет кьянти!

— И мы, и мы, клянемся Девой Марией, — эхом отозвались итальянцы.

— Значит, вы не хотите послушать о греческих храмах, сверкающих красной и синей красками? — настаивала Алабама.

— Хотим, синьора.

— Отлично. Только все эти храмы теперь белые, потому что за многие-премногие годы краски выцвели, хотя были такие яркие и…

— Мамочка, можно мне компот?

— Ты хочешь слушать о храмах или нет? — резко спросила Алабама. Все затаили дыхание…

— И нарядные. Вот и все, что мне известно о них, — слабым голосом закончила Алабама.

— А теперь мне можно компота?

Бонни смотрела, как ярко-красная капля стекает по наглаженным складкам ее платья.

— Мадам не думает, что для одного дня достаточно? — в смятении спросила мадемуазель.

— Наверно, я заболела, немножко, — призналась Бонни. Она была ужасно бледной.

Врач сказал, что дело скорей всего в перемене климата. Алабама забыла взять в аптеке прописанное им рвотное средство, ну а Бонни отправилась на неделю в постель, пила лимонную воду и мясной бульон, пока ее мать репетировала вальс. Алабама была в растерянности. Мадам Сиргева оказалась права — она смогла бы сделать два поворота, только если бы оркестр играл медленнее. Маэстро был непреклонен.

— Матерь Божья, — в темных углах перешептывались девушки. — Она так сломает себе спину!

Так или иначе, она осталась в целости и сохранности, и сама усадила Бонни с мадемуазель в поезд, купив им в дорогу спиртовую лампу.

— Мадам, что мы будем с ней делать? — недовольно спросила мадемуазель.

— Англичане обычно путешествуют с такими лампами, — объяснила Алабама, — чтобы позаботиться о ребенке, если у него вдруг начнется круп. У нас никогда ничего такого нет, поэтому мы чаще имеем дело с больницами. Детишки, конечно, все равно выздоравливают, это уже потом кто-то предпочитает спиртовые лампы, а кто-то — больницы.

— Мадам, у Бонни нет крупа, — обиженно произнесла мадемуазель. — Ее болезнь — результат единственно нашего визита.