— Папочка, не выключай свет.

— Еще не хватало! Тебе нечего бояться — у тебя есть я и мамочка.

— Мамочка в Неаполе, — сказала Бонни, — а когда я засну, ты обязательно уйдешь!

— Ладно, не выключу, но все равно это нелепо!

Через несколько часов, когда Дэвид на цыпочках вошел в спальню Бонни, то обнаружил, что там темно. Сама Бонни слишком крепко зажмурила глаза, и было ясно, что она не спит. Для большего спокойствия она все же немного приоткрыла дверь в гостиную.

— Почему ты не спишь?

— Я думала, — прошептала Бонни. — Тут лучше, чем в Италии с мамочкиным успехом.

— У меня тоже успех, — сказал Дэвид, — только я заработал его до твоего рождения, поэтому он для тебя привычен!

В тишине хорошо было слышно жужжание насекомых за окном, сновавших в кронах деревьев.

— Неужели в Неаполе было так плохо?

— Ну… — Бонни помедлила. — Конечно, я не знаю, каково там мамочке…

— Она что-нибудь говорила обо мне?

— Она сказала — сейчас вспомню, — я не знаю, что мамочка сказала. Она лишь сказала, папочка, что хочет дать мне один совет, вот такой: что нельзя быть пассажиром всю свою жизнь, надо самой сесть за руль.

— Ты поняла?

— Нет, — вздохнула благодарная и утешенная Бонни.

Лето пришло из Лозанны в Женеву, украшая берега Женевского озера, будто рисовало изящный узор на краешке фарфорового блюда. Поля желтели на жаре, горы напротив окон отеля оставались неизменными даже в самый солнечный день.

Бонни, изображая отрешенную от мира сивиллу, наблюдала за чернильной тенью горы Юра, вклинившейся между зарослями тростника и краем озера. Белые птицы, пролетавшие то тут, то там, словно бы расставляли нужные акценты в этом ограниченном, но огромном пространстве. Птицы были так похожи на значки ударения.

— Хорошо поспала, малышка? — спрашивали ее постояльцы, оправлявшиеся после долгой болезни и рисовавшие пейзажи в саду.

— Да, — вежливо отвечала Бонни, — но, пожалуйста, меня не отвлекайте — я стою на страже и должна сообщить о приближении врага.

— А можно мне быть королем замка? — спросил, высунувшись из окна, Дэвид. — И отрубить тебе голову, если ты прозеваешь вражеское войско?

— Ты узник, и я вырвала у тебя язык, так что тебе нечем жаловаться — но я все равно хорошо с тобой обращаюсь, — смилостивилась Бонни, — поэтому тебе не обязательно чувствовать себя таким уж несчастным, папочка. Только если ты сам захочешь! Лично я предпочла бы быть несчастной.

— Ладно, — согласился Дэвид, — я самый несчастный среди несчастных! В прачечной испортили мою розовую рубашку, и меня только что пригласили на свадьбу.

— Я запрещаю тебе покидать замок, — строго произнесла Бонни.

— Что ж, теперь я несчастлив вдвое меньше.

— Раз ты так, не буду больше с тобой играть. Ты должен быть печальным и тосковать по родному дому и любимой жене.

— Посмотри! Я уже весь в слезах!

Дэвид задрапировался полотенцем, скорбно застыв над купальными халатами, сохнувшими на подоконнике.

Посыльный, принесший телеграмму, явно был удивлен видом американского князя. Дэвид распечатал конверт.

— У папы удар, — прочитал он. — Выздоровление сомнительно. Приезжай немедленно. Постарайся не слишком напугать Алабаму. Люблю. Милли Беггс.

Дэвид отрешенно смотрел на белых бабочек, порхавших под деревьями с прихотливо изогнутыми ветками, изредка ударявшимися о землю. Он как будто наблюдал за собственными чувствами, скользившими по ставшему эфемерным настоящему, как падавший вдоль стекла листок телеграфного бланка. Телеграмма в одно мгновение напополам разрезала их жизнь, словно сработавшая гильотина. Схватив карандаш, Дэвид принялся писать телеграмму Алабаме, потом решил позвонить ей, но вспомнил, что театр днем закрыт. Тогда он послал телеграмму в пансион.

— Что случилось, папочка? Ты больше не играешь?

— Нет, дорогая. Иди сюда, Бонни. У нас плохая новость.

— Какая?

— Твой дедушка умирает, поэтому нам надо вернуться в Америку. Я пошлю за мадемуазель, она пока побудет с тобой. Мама, наверно, приедет прямо в Париж, и мы там встретимся — или я поплыву из Италии.

— Не надо из Италии, — сказала Бонни. — Лучше из Франции.

В полной растерянности они ждали ответа из Неаполя.

И он свалился на них как гром среди ясного неба, как ледяной айсберг с небес. Из истеричных воплей итальянки Дэвид в конце концов понял, что нагрянула еще одна беда.

— Мадам заболела и уже два дня в больнице. Вы должны приехать и спасти ее. Здесь некому за ней ухаживать, но она не дала нам ваш адрес, все говорит, что справится сама. Это очень серьезно. Нам не на кого положиться, кроме как на вас и на Бога.

— Бонни, — простонал Дэвид, — где, черт его побери, адрес мадемуазель?

— Не знаю, папочка.

— Тогда складывай вещи — и побыстрее.

— Ах, папочка, я только что приехала из Неаполя, — заплакала Бонни. — Я не хочу никуда ехать!

— Мы нужны твоей матери, — коротко произнес Дэвид. Они успели на ночной экспресс.

В итальянской больнице было почти как в инквизиции — им пришлось ждать снаружи вместе с хозяйкой пансиона и мадам Сиргева. Двери открыли только в два часа.

— Она такая талантливая, — стонала мадам. — Со временем могла бы стать великой балериной…

— Ради всего святого, такая молоденькая! — всхлипывала итальянка.

— У нее не было времени, — печально произнесла мадам Сиргева. — Она слишком поздно начала танцевать.

— И всегда, синьор, была одна, помоги ей Господь, — почтительно вздохнула итальянка.

Улицы огибали засеянные травой газоны, образуя некий математический рисунок — некие пророческие диаграммы ученого доктора. Уборщица открыла дверь.

На Дэвида пахнуло эфиром, но его это не остановило. Два врача в приемной обсуждали последнюю игру в гольф. Их одежда делала их похожими на инквизиторов — да еще запах зеленого мыла.

Дэвиду было очень жалко Бонни.

Неужели английский интерн сумел одним ударом послать мяч в лунку? Дэвид не мог в такое поверить.

Врачи сказали, что инфекция была в клее на коробке с пуантами — она проникла внутрь организма через лопнувший волдырь. Они несколько раз повторили «разрез», это звучало как «аллилуйя, Дева Мария».

— Остается только ждать, — повторяли они поочередно.

— Надо было сразу продезинфицировать ранку, — проговорила мадам Сиргева. — Я побуду с Бонни.

Добравшись наконец до палаты, Дэвид уставился в потолок.

— При чем тут нога?! — крикнула Алабама — У меня болит живот. Это невыносимо!