— Когда я выйду замуж, вся моя семья будет спать на одной большой кровати. Тогда я ни о ком не буду беспокоиться, и они не будут бояться темноты. Тебе ведь нравилось спать с родителями до того, как ты встретил мамочку, нравилось?

— У нас были родители — потом у нас появилась ты. Современное поколение — это поколение одиночек, к сожалению, им не к кому прислониться.

— Почему?

— Потому что покой возможен, только когда не забываешь о прошлом и чего-то ждешь в будущем. Поторопись, а то не успеешь одеться к приходу наших друзей.

— И дети тоже будут?

— Будут. Я пригласил детей одного моего приятеля, чтобы тебе не было скучно. Мы собираемся в Монтрё посмотреть на танцы. Однако, — сказал Дэвид, — небо как будто затягивается тучами. Похоже, пойдет дождь.

— Ой нет, папочка!

— Мне тоже было бы жаль. Всегда что-нибудь портит вечеринку, или обезьяны или дождь. А вот и наши друзья.

Следом за гувернанткой по гостиничному двору брели три светловолосых ребенка в угасающем свете солнца, которое окрашивало в розовый цвет стволы каких-то хвойных деревьев.

— Bonjour[144], — сказала Бонни и, подражая гранд-даме, с нарочитой томностью протянула руку. Но тотчас забыв про светские манеры, налетела на пришедшую девочку. — Ой, на тебе платье, точь-в-точь как у Алисы в Стране Чудес! — взвизгнула она.

Девочка была на несколько лет старше Бонни.

— Gruss gott[145], — сдержанно произнесла она, — у тебя тоже миленькое платьице.

— Et bonjour, Mademoiselle! — Мальчики были младше сестры. Они по-армейски вытянулись перед Бонни, как положено швейцарским школьникам.

Дети выглядели очень живописно на аллее из подстриженных платанов. Зеленые холмы, вытянувшиеся вдаль, напоминали море на картинке из полузабытой сказки. С фасада отеля свисали синие и розовато-лиловые гроздья горных вьющихся растений. Детские голоса рассекали ясный воздух, и ощущение абсолютной уединенности еще больше усиливалось горными громадами Альп.

— Что значит «это»? Я видел в газете, — произнес голос восьмилетнего мальчишки.

— Не будь дурачком, это всего лишь сексапильность, — ответил другой голос, постарше.

— И это есть лишь у очень красивых леди в кино, — сказала Бонни.

— А у мужчин разве этого, хотя бы иногда, не бывает? — разочарованно переспросил первый мальчишеский голос.

— Папа говорит, это есть у всех, — уверенно отозвалась девочка постарше.

— А мама говорит, что не у всех. Бонни, что говорят твои родители?

— Ничего не говорят, потому что я не читала газету.

— Станешь постарше, прочитаешь, — сказала Джиневра, — если об этом еще будут писать.

— Я видел папу в ванне, — выжидающе прошептал маленький мальчик.

— Ну и что? — фыркнула Бонни.

— Как это «ну и что»?

— А так. Ну и что? — переспросила Бонни.

— Я плавал голый с ним вместе.

— Дети… дети! — приструнил их Дэвид.

Черные тени укрывали озеро, эхо неизвестно чего спускалось по горам и парило над водой. Заморосило, швейцарский дождик мочил землю. Плоские упругие плети вьюнков вокруг окон отеля пролились широкими красными потоками; георгины поникли перед бурей.

— Ну какой праздник в дождь?! — в отчаянии закричали дети.

— Наверно, танцовщики, как и мы, наденут калоши, — предположила Бонни.

— И, может, у них даже есть дрессированные котики, — с надеждой проговорил мальчик помладше.

Дождь медленными мерцающими струйками падал с расплакавшегося солнца. Деревянная платформа вокруг эстрады быстро намокла и окрасилась в цвета отсыревшего серпантина и конфетти. Намокший свет, проходя сквозь красные и оранжевые зонтики-грибы, делал их еще ярче, они вспыхивали, как лампы в магазине электротоваров, модная публика сверкала в ярком целлофане дождевиков.

— А что будет, если дождь зальет трубу? — спросила Бонни, когда оркестр появился у основания промытых дождем и похожих на шиншилл гор.

— Будет очень красиво, — ответил мальчик. — Я, когда я купаюсь, то залезаю под воду и дую — получается такое красивое, такое громкое бульканье.

— Это чудесно, — подтвердила Джиневра, — когда мой брат булькает.

Сырой воздух приглушал музыку, словно губка; девочки стряхивали воду со шляпок; просмоленное полотно декораций было скатано, и стали видны скользкие, опасные подмостки.

— Они дают «Прометея»[146], — сказал Дэвид, проглядывая программку. — Я вам потом расскажу о нем.

Совершая прыжки с вращением, смуглый Лоренц был великолепен, когда потрясал кулаками и бросал вызов тайне небес. Его обнаженное, омытое дождем тело мучило себя сложнейшими позами, выпрямляясь и сгибаясь, и словно бы зависало при прыжках в воздухе, подобно падающему листку бумаги.

— Бонни, посмотри, — позвал дочь Дэвид, — вон твоя старая подружка!

Одолевая целый лабиринт немыслимых поворотов, Арьена представляла розового купидона. Мокрая, неубедительная, она упорно старалась выудить небесную суть из своей роли. Труженица балерина под маской артистки вымучивала непростую интерпретацию.

Неожиданно Дэвида охватила жалость к девушке, которой приходилось танцевать для зрителей, думающих в это время о своей мокнущей одежде и прочих погодных сюрпризах. Танцовщики тоже думали о дожде и успели немного замерзнуть, прежде чем зазвучало взрывное крещендо финала.

— Мне больше всего понравились те, которые в черном, которые дрались, — сказала Бонни.

— И мне тоже, — согласился с ней мальчик, — особенно было здорово, когда они колотили друг дружку.

— Давайте пообедаем в Монтрё — слишком сыро, чтобы ехать обратно, — предложил Дэвид.

В холле отеля сидело много людей, для которых ожидание явно было привычным состоянием: здешние сумерки пропитались ароматом кофе и французских булочек; вода с плащей стекала на пол.

— Bonjour! — вдруг закричала Бонни. — Вы очень хорошо танцевали, даже лучше, чем в Париже!

Стройная, элегантно одетая Арьена пересекала комнату. Она обернулась, словно манекенщица, демонстрируя себя. Легкая морщинка легла на миг между безмятежно изогнутых бровей, — балерина явно смутилась.

— Прошу прощения, я такая dégouttant[147], — сказала она тут же, с подчеркнутым старанием отряхивая пальто, — в этом кошмарном старье от Пату! А ты очень выросла! — она ласково обняла Бонни. — Как твоя мама?