Прибирался я машинально, совершенно не задумываясь, зачем и почему выполняю команду Говенды. Плакат со стеклом вынес на площадку и оставил лежать за дверью. Пусть Говенда сам выбрасывает его на помойку. Потом все же передумал, сложил концы и понес к баку во дворе.

Было темно и тепло по сравнению с подвалом. Двор освещался только окнами. Из ближайшего открытого настежь окна донеслось: «Мама, я боюсь. Валерка говолил, что сколо плидут танки. И они будут в меня стлелять».

Женский голос сказал что-то успокоительное. Потом снова детский, на истерической ноте: «Неплавда. Он не влет. Это ты влешь».

Послышался громкий плач, окно на втором этаже закрылось. Я выбросил мусор в бак и пошел за Тураевой. Она сидела все в той же позе.

– Пойдем, – я взял ее за локоть. Она не шевелилась. Так пьяна? Не похоже. Я стал отрывать ее руки от лица, ладони были мокрые – она плакала.

Я силой поднял ее с пола, она закричала: «Оставь меня!» Села на пол и прошептала, всхлипывая: «Пожалуйста, избей меня или – или изнасилуй. Мне сейчас так гадко, что хочется, чтобы было еще гаже».

Сколько же она выпила, и что мне с ней, такой, делать? Я присел рядом, положил руку к ней на колено, она отпрянула. Я засмеялся.

– А кто хотел, чтоб ее изнасиловали?!

Она отняла ладони от лица и смотрела на меня выпуклыми влажными глазами.

– Я и сейчас хочу. Только это по-другому называется. Я бы хотела тебе принадлежать. Телом и душой. Я ведь люблю тебя.

Я слегка ее обнял, она вздрогнула.

– Какое мерзкое место. Как все здесь отвратительно. Так и хочется выскочить из себя, из своей оболочки.

– И стать царевной?

– Да, стать грузинской княжной. У них была царица – Кетеван, бабушка рассказывала; она погибла на костре за веру, ее сожгли турки или персы.

– Ты это к чему?

– Она Кетеван, а я – Катя. У меня внутри иногда что-то поднимается, большое такое, вот здесь спирает, мне кажется, я бы смогла…

Я положил голову ей на колено.

– Тебе хорошо?

– Очень.

– Успокойся, перестань дрожать. Немного посидим и пойдем, пока Пашка не заявился.

При упоминании о Пашке, она вздрогнула.

– Пойдем, пойдем скорей, он – дьявол. Я пришла, думала тебя встретить, он сказал…

Она говорила все невнятнее и тянула меня за руку.

Я поднялся, мы вышли из подъезда. Было часов одиннадцать – теплая июльская ночь. С неба на нас смотрели звезды. Мы не разговаривали. Ее дом оказался в двух минутах ходьбы, за ним располагалась проезжая часть.

Мы стояли в арке и Катино лицо то освещалось фарами проходящей машины, то уходило в тень. И она была то царевной, то снова лягушкой. Мне казалось, что сейчас меня ударит током, такое от нее исходило электричество. Внезапно мне пришла в голову мысль.

– Послушай, я хотел бы тебе кое-что рассказать. Есть одна идея.

Она закивала радостно.

– Тогда давай завтра встретимся часа в четыре, – я задумался, – у Малого пруда, идет? Она кивнула. Она чего-то ждала.

– Поцеловать тебя?

– Нет, не надо. Дай мне руку.

Она взяла мою руку и прижала ее ладонь к своему колену. Постояла так с минуту и убежала. Чудачка.

Вы, уважаемые, наверное ждете от меня объяснений и оправданий, ведь так?

Не будет! Сами разбирайтесь! И вообще должен человек хоть немножко передохнуть? Все утро, как проклятый, говорю, говорю. Пора уже съесть мою спартанскую черную похлебку – все тот же хлеб с черносмородиновым вареньем; пора, наконец, выпить крепкого чаю, а потом немного прогуляться. До вечера. Адью.

* * *

Вы слушаете? Вечер того же дня. Много чего было. Начну по порядку.

Я вышел из дому в два часа. Часов с двенадцати в городе шла гроза, с раскатами грома, молнией и частым мелким дождем. К двум часам дождь прошел не полностью. Небо было в тучах, погрохатывало, сеял дождик. Какое наслаждение – гроза после изнурительной долгой жары! Я решил идти к Малому пруду – в нашем районе нет другого клочка природы, где можно прогуляться.

Вообще наш город достоин ненависти, настолько все в нем не для людей. Бульвар, на котором расположен Малый пруд, задуман был как раз для людей, для неторопливой прогулки вдоль воды, для беседы со спутником.

Сейчас с обеих сторон узкого природного пространства оживленная магистраль, одна за другой несутся автомашины – легковые, грузовые, фургоны, автобусы, выхлоп, шум, пыль, такую обстановку могут выдержать только наши закаленные пенсионеры, невозмутимо сидящие на скамейках бульвара в хорошую погоду. Сегодня, слава Богу, дождь, бульвар почти безлюден.

В четыре часа я должен встретиться здесь с Тураевой. Я сам еще не знал, что ей скажу и стоит ли говорить. Так, внезапный импульс, мне вдруг показалось, что она поймет. Про Говенду думать не хотелось. Теперь, когда обнаружилась направленность его призыва к мести и на свет вылезли «евреи», было бы дико водить с ним компанию. Евреи, евреи… мне вспомнилась узенькая мордочка Гриши, мальчика возле песочницы. Почему именно ему какой-то там Валерка угрожает танками? и почему он должен бояться? и ведь не только он, малыш. Я же видел, мать тоже боится. Они обречены – мелькнуло в голове.

Но почему? Почему – именно они? Этого я не знал. Я знал одно: они сначала, остальные потом… Обречены мы все. И с кем же ты будешь, Геннадий Корсаков, когда к Гришиному дому подойдет танк и из него выкрикнут: «Коммунисты и евреи – выходи!» С кем ты будешь, а? По какую сторону встанешь?

Я прислушался к себе: может быть, ощущу что-нибудь особенное, какой-нибудь зов еврейской крови; родители скрыли от меня, что я наполовину еврей, но где-то в подсознании я ведь чувствовал, что что-то не так. Я ведь и бабушку застал, мамину маму, мне было лет пять-шесть, мы с мамой ездили к ней на Украину.

Её звали Сарра Петровна, баба Сарра. Может Сарра быть русской? И даже если я тогда не понимал, то ведь потом, когда стал старше… Ясно, что мне просто не хотелось поднимать этот вопрос. Так мне было спокойнее. И родители – мамочка с папочкой – не виноваты. Они просто хорошо меня поняли. Еще бы, я ведь так интересовался родословной Корсаковых. Взахлеб читал о Марье Ивановне и ее отпрысках в «Грибоедовской Москве». Смешно. Только на днях мне пришло в голову, что ведь автор этой книги, собравший весь материал, ведь он – еврей.

Его фамилия Гершензон. Конечно, еврей. Занимался историей русского древнего рода. Какое, казалось бы, ему дело? У его народа вон какая древняя история, подревнее русской, и там много своих родов и фамилий, а он… Странный народ. Как жаль, что я почти ничего о них не знаю. Библию читал, но давно, в седьмом классе, и тогда не было этого ощущения, что я причастен. А сейчас есть?

Мне и сейчас очень хочется ускользнуть, куда-нибудь спрятаться, как в детстве, когда я за мамочкиной юбкой прятался от мчащегося на нас мотоцикла. Как мне представить, что я наполовину еврей? Как отделить одну половину от другой и какая из этих двух половин, двух кровей, лучше? Очень просто: лучше та, за которую не стреляют. Так? А, может, наоборот?