очень благодарна Вам, я поступлю так, как Вы посоветуете. Он ответил, что и Крестинский (замещающий Литвинова в его отсутствие), и Межлаук, и Бауман (возглавляющий новое министерство по науке) согласны с ним в том, что мое возвращение вполне гарантировано. Он считает, что получить от них какие-либо письменные гарантии будет очень трудно; как он выразился, „писать здесь не любят".

Похоже, что его отношения с ними заметно улучшились, и К. думает, что мое упрямство может разозлить их. Однако в то же время он советовал мне идти в посольство „с кем-нибудь" – ну, результат Вам известен. Он сказал мне: „передай Резерфорду, что я нежно его люблю". В субботу вечером я послала ему большую телеграмму, в которой рассказала о нашем эксперименте в посольстве. Дословно это звучало так: „Пошла в посольство с другом. Не только не получила заверений, но мне было отказано в возможности поговорить в присутствии третьего лица. Со мной говорили очень грубо и указали на дверь".

Анна.

Ответа от К. я пока не получила, поэтому не знаю, что он предпринял по поводу моей поездки и гарантий. Мне очень жаль, что я доставляю всем такие хлопоты, однако здесь мне остается только сидеть и ждать, что случится.

С наилучшими пожеланиями леди Резерфорд

Искренне Ваша А. Капица

P. S. В телефонном разговоре был довольно интересный момент: он сказал, что встретит меня в Ленинграде, если я поплыву пароходом, однако, если я решу ехать поездом, он не уверен, что сможет встретить меня на границе; как он выразился, ему „это не очень удобно". И это после его слов о том, что его отношения с властями очень улучшились».

«18 сентября 1935 г., Кембридж

Дорогой лорд Резерфорд,

Я еще в Англии, жду. Я все это очень переживаю, и, как мне передал Дирак, для Капицы было страшным ударом узнать о происшествии со мной и Тейлором. К. явно считает, что с моей стороны было ужасной ошибкой просить письменного подтверждения, что любой документ получить у русских трудно, что это лишь будит в них подозрения и что, как только положение прояснится, мне будет лучше поехать в Россию.

Судя по его письмам, он так расстроен и несчастен (и Дирак подтверждает это), что я чувствую, что не могу больше оставаться здесь, а должна ехать к нему в Москву, согласится он на это или нет. Поехать и дать ему столько благоустроенности, сколько я смогу. В конце концов, гораздо важнее, чтобы К. был в хорошей форме, чем выиграть одно очко у советского правительства ценой превращения К. в ходячую развалину. Однако я не хотела бы делать что-либо против Вашей воли. Вы были так добры ко мне все эти годы, и без Вашей поддержки я ничего не смогла бы сделать. Поэтому я не могу просто так уехать в Россию, не испросив у Вас морального одобрения этого шага. Я знаю, Вы уверены, что обратно они меня не выпустят. Но разве Вы не считаете, что рискнуть стоит и что ради удобств, которые я создам для К., можно рискнуть чем угодно. И разве это не все, что я могу сделать сейчас? Для меня гораздо важнее быть с К., чем думать о моем возможном задержании. Я согласна быть заложницей в России, если этой ценой будет куплено разрешение для К. приехать сюда хоть ненадолго. Сейчас он бесконечно несчастен, и важно только это.

Вот все мои соображения, и я очень надеюсь, что Вы дадите мне свое моральное одобрение на то, чтобы ехать в Россию и не настаивать на гарантиях. Не считаете ли Вы, что это – единственное, что я могу сделать сейчас, и что важнее всего сделать жизнь К. переносимой, пусть даже на короткое время.

Дирак возвращается 20-го, и я надеюсь увидеться с ним. О Капице он написал мне из Будапешта.

Наилучшие пожелания леди Резерфорд.

Искренне Ваша

А. Капица».

«19 сентября 1935 г., Чантри-коттедж

Дорогая г-жа Капица,

Я получил Ваше письмо сегодня и спешу ответить на него. Если Капица, несмотря на неудачу Вашей попытки получить от посольства недвусмысленное заявление, склонен настаивать на Вашем возвращении в Россию, я вполне согласен с тем, что Вам следует поехать, чтобы помочь ему в его нелегком положении. Возможно, что отказ посольства дать Вам письменные заверения не следует понимать в зловещем смысле; возможно, что он продиктован их гордыней, а не дурными намерениями. По этой причине я не могу советовать Вам остаться здесь, когда Капица хочет видеть Вас в России. В конце концов, именно Вам и Капице решать вопрос о возвращении, потому что положение в России вы знаете гораздо лучше, чем я могу надеяться когда-либо узнать. Я полностью освобождаю Вас от обязанности следовать тем советам, которые я дал Вам, когда положение было зловещим. <нрзб> я искренне придерживаюсь мнения, что в настоящих условиях Вы можете ехать к Капице, положившись на судьбу в том, что Вам позволят вернуться, когда Вы этого пожелаете. Никто не скажет Вам, когда Вам следует ехать. В этом Вашем приключении я желаю Вам всяческой удачи, – я уверен, что в эти тяжелые времена для Капицы будет неоценимым благом то, что Вы рядом.

Нам удалось настоять, чтобы Олифанты на несколько дней приехали к нам и хорошенько отдохнули.

Искренне Ваш

Резерфорд».

«25 сентября 1935 г., Кембридж

Дорогой лорд Резерфорд,

По-видимому, в пятницу я уеду. Я послала свой паспорт в русское посольство и попросила их получить для меня билет и все необходимые визы. Сегодня я им позвонила, и они сказали, что все делается и они мне сообщат, когда это будет готово.

Дирак мне сообщил, что Вы собираетесь написать мне о Капице. Я жду это письмо с большим интересом.

Поскольку я уезжаю и не буду приходить и беспокоить Вас из-за К., пишу, чтобы внести ясность в некоторые вопросы.

Есть немало людей, которых отъезд К. очень обрадовал, и меня бы это нисколько не беспокоило, если бы эти же люди не распространяли о нем всякие порочащие его слухи. О К. много чего говорят, в частности и то, что за достаточное количество денег он готов заниматься чем угодно. Большей лжи и клеветы, на мой взгляд, не может быть. К. никогда не стремился к богатству, никогда не гнался за деньгами. Если бы было иначе, он бы не выбрал поприще ученого. Думаю, что Вы лучше, чем кто-либо другой, знаете, что со своими инженерными способностями он мог бы зарабатывать значительно больше, если бы целью его жизни были деньги.