Она подождала, пока он ее нагонит, и они бок о бок зашагали сквозь синие сумерки, а слуги с лам-Тами освещали им путь. Ночь сомкнулась вокруг них, а юные, еще бледные звезды, булавочными головками отражавшиеся в пруду с лилиями, напоенный благоуханием ветер и близость друг друга добавляли ей сладости и остроты.

В день коронации Хатшепсут разбудили звуки горнов, и она лежала, вслушиваясь в резкие медные ноты. Спала она крепко, без снов, и когда горны отзвучали, встала. Комната была наполнена теплым розовым светом. Нагая, она прошла в ванную комнату, где рабыня уже наполнила горячей ароматной водой большую каменную ванну, ступила в нее и сделала несколько шагов, пока вода не скрыла ее до подбородка.

– Как начался день? – спросила она у девушки, которая принесла мыло и чистые полотенца, и, пока та терла ее и мыла ей волосы, слушала ее безыскусную болтовню.

День выдался ясный и жаркий, и жители Фив уже заполнили ведущие к храму улицы, где выстроились солдаты в полном парадном обмундировании, готовые охранять царский кортеж. Над городом повсюду развевались флаги империи, лодки, на которых из Мемфиса и Гермонтиса, Асуана и Нубии, Буто и Гелиополя прибыли сановники и знать, заняли все причалы. Во дворце не осталось ни одной свободной комнаты – повсюду расположились гости. Наместники и губернаторы покоренных стран в сопровождении причудливого вида рабов заполняли залы, повсюду звучала чужая речь, и надо всеми, как плащ, нависло ожидание.

Хатшепсут кивнула и вышла из воды, постояла, пока ее насухо вытирали полотенцами, а потом легла на стол для массажа. С докладом и чашкой утреннего напитка пришел ее управляющий Аменхотеп. Все шло гладко. В приемной Хатшепсут ждали парикмахер и хранительница париков.

Ее отец одевался у себя, а по покоям, отведенным для жен и наложниц фараона, металась Мутнеферт – нервно жуя, она решала, какие из драгоценностей, рассыпанных по кушетке, выбрать для сегодняшнего торжества. Она уже оправилась от пережитого разочарования. Да если бы и не оправилась, сегодня не тот день, который занимающий мало-мальски высокое положение человек может пропустить, и она приготовилась снова заключить мир. Ее сын Тутмос сидел у себя в покоях и беседовал со своим писцом. Его вынужденная поездка на Север продолжалась несколько месяцев, так что у него было время подумать. Он решил, что хмурым видом и оскорбленным молчанием делу не поможешь. Как и его мать, он забыл об оскорблении, но, в отличие от нее, лишь на время. Поездка его переменила. Раскаленное солнце переездов выжгло лишний жир, а отсутствие матери, женщин и любимой еды научило его опасному терпению. Один раз его планы нарушили, но больше этого не случится. Он будет ждать, годы, если нужно, но он станет фараоном. Сестра его не остановит. И сегодня, в день ее коронации, он думал о том же, но если раньше все, что он чувствовал, было написано у него на лице, то теперь он дружелюбно болтал с писцом, а мысли бежали своим чередом.

Одетая в свободное платье, Хатшепсут сидела в кресле, пока ее волосы расчесывали и укладывали в высокую прическу, чтобы держалась корона. Вообще-то ей, как и всем ее предшественникам-фараонам, следовало побриться и принять венец на обнаженную голову, но она воспротивилась этому обычаю, и отец позволил ей сохранить густые, иссиня-черные косы, которые рабыня сейчас наматывала на руку. Пока ей накладывали макияж, она разглядывала свое отражение в зеркале из полированной меди, и то, что она там видела, ей нравилось: высокий, широкий лоб, прямые брови, подведенные до самых висков черной краской, исполненные спокойной мудрости большие миндалевидные глаза, отвечавшие ей строгим взглядом, тонкий прямой нос и рот, чувственный, подвижный, вечно трепещущий на грани улыбки. Ее выдавал подбородок. Квадратный, упрямый, бескомпромиссный, он словно кричал о несгибаемой воле и неукротимой жажде власти своей хозяйки. Она закрыла глаза и, пока кисточка с черной краской танцевала по ее векам, задумалась о своих божественных предках, которые подарили ей прекраснейшее в мире лицо. Она не улыбнулась, когда, открыв глаза, увидела свое отражение, золотистое на медном фоне, темное и таинственное; зачесанные назад волосы обнажили прекрасную лепку лица. Глумливая, надменная незнакомка глядела на нее из зеркала.

В храм ее несли на больших носилках, на которых был установлен трон с высокой спинкой; позади нее шествовал носитель опахала. Красные страусовые перья колыхались над изысканной головкой, а люди в толпе, затаив дыхание, старались хотя бы одним глазком увидеть словно облитую расплавленным золотом фигуру, прежде чем упасть лицом в дорожную пыль. Когда они снова вставали на ноги, то видели лишь спинку ее трона да отблеск солнечных лучей на ее волосах. За троном шли знатнейшие из знатных: Инени с сыном, визирь Севера с сыном – серьезным, исполненным собственного достоинства Хапусенебом, Тутмос и дородный визирь Юга, погруженный в беседу со смешливым Юсер-Амоном. Молодой Джехути из Гермополя выступал сам по себе, надменно не глядя ни вправо, ни влево, за ним, окутанный непроницаемым плащом голубой крови, шел Яму-Нефру из Нефруси, юноша красивый и гордый. Богатые землевладельцы, представители старых семей и нувориши неспешно выступали, демонстрируя свои украшения и тонкие льняные одежды. За ними, в новом длинноволосом парике и новой одежде, доходившей до лодыжек, шел Сенмут. Та-кха'ет старательно накрасила ему лицо и умастила тело, но никаких знаков своего нового поста он еще не получил, и впереди него не шествовал жезлоносец. Высоко подняв голову, Сенмут переводил взгляд с одного лица в толпе на другое, но не улыбался, ведь все его мысли занимала накрашенная, сверкающая золотом богиня, чей трон покачивался над головами далеко впереди. Простой народ принимал его за молодого аристократа, такое у него было замкнутое и суровое лицо.

Мощные двери храма стояли распахнутыми, перед ними уже ждал облаченный в леопардовую шкуру и перья верховный жрец со свитой. Носилки опустились на землю, и Хатшепсут вышла из них, при каждом движении рассыпая вокруг себя искры золотого света. Потом она застыла, точно каменное изваяние, в ожидании фараона. Над ней возвышалось изображение небесного Отца, жрецы толпились снаружи, во внешнем дворе, а дым от сжигаемых благовоний медленно расползался по всему храму. Тутмос протянул руку, Хатшепсут вложила в нее свою, и следом за верховным жрецом они вошли в храм, а знать осталась во внутреннем дворе.

Двери святилища тоже были распахнуты настежь, и люди тянули шеи в надежде хотя бы краешком глаза увидеть Амона Всемогущего. Хатшепсут, глядя, как подходит к богу отец, вспоминала свое холодное ночное бдение, такое недавнее, когда храм был пугающим, неуютным местом, полным темных тайн. Тогда на ней не было ничего, кроме грубой крестьянской юбки; сегодня, облаченная в тяжелую золотую ткань, она расправила плечи и вскинула голову. В этот день все должны видеть в ней только царя.

Тутмос тем временем опустился на золоченый пол и сложил плеть и крюк к ногам бога. Все, кто стоял сзади, услышали его слова:

– Я перед тобой, царь богов. Я падаю ниц. За все, что я сделал во имя твое, даруй Египет и Красную Землю моей дочери, дитю солнца, Маат-Ка-Ра, живущей вечно, как даровал ты их мне.

Он встал и сделал шаг в сторону, глазами показывая ей, что теперь ее очередь.