Она упала на пол и поползла вперед, к богу. Кованые золотые плиты пахли ладаном, пылью и цветами, и, с трудом преодолевая дюйм за дюймом свой путь, Хатшепсут поймала себя на том, что думает о матери. Усилием воли она вернула свои мысли к богу, его красоте и мудрости, и, по мере того как расстояние до его ног сокращалось, зашептала слова молитвы. Пот стекал у нее между лопатками, но она продолжала ползти. Молчание простертых ниц, но следящих за каждым ее движением аристократов было настолько полным, что было слышно даже ее дыхание, хрипло раздававшееся в густом от ладана воздухе. Наконец она коснулась его трепещущими пальцами, простерлась перед ним, прижимаясь щекой к полу, и лежала, закрыв глаза, пока силы не вернулись к ней.

Она подняла голову и с мольбой взглянула в лицо, на котором застыла легкая улыбка.

– Окажи мне покровительство, о Амон, царь всей земли! – воскликнула она, и ее голос разбудил эхо под серебряной крышей. Она ждала, не сводя взгляда с его безмятежного лица. Краем глаза она видела ноги отца и стоящего рядом с ним нового верховного жреца. Леопардовая шкура свисала с плеча жреца вниз головой, неживые зубы были обнажены в коварной усмешке, и Хатшепсут, невольно вспомнив Менену и других изгнанников Севера, подумала, сколько жрецов прячут сейчас точно такой же оскал под торжественной маской ритуала. Ей стало тревожно. В зале стояла глубокая тишина, никто не двигался. Все взгляды были устремлены к Амону, над чьей головой, полускрытой за завесой встававшего над массивными курильницами дыма, трепетал плюмаж из перьев.

Нарастающее возбуждение передалось и Сенмуту. Со своего места в дальнем конце зала он видел только затылки фараона и верховного жреца. Хатшепсут совсем не было видно, зато Сенмут не мог оторвать глаз от восседающего на троне бога, далекого и какого-то холодного, и от позолоченных перьев над его головой. Его охватил суеверный трепет, не столько из-за присутствия божества, сколько из-за напряженной, ожидающей чего-то толпы, и ему захотелось оказаться подальше от бога, который превращает свой народ в неподвижных истуканов, ждущих его прихоти.

И вдруг у Сенмута закружилась голова. Нарастающий рев множества глоток заполнил зал, когда Амон медленно, царственно, бесконечно грациозно склонил позолоченную голову. Ладони у Сенмута стали липкими от пота, холодные мурашки побежали по коже, хотя вокруг все вскочили на ноги и бросились танцевать. В толпе раздались щелчки кастаньет и музыка систрумов. Когда шум стих и танцующие больше не мешали ему смотреть, он забрался на основание колонны, оказавшись таким образом немного выше остальных. Оттуда он увидел, как она, бледная и торжествующая, стоит у ног бога. Тутмос выкрикивал:

– Моей дочери, любящей тебя, единой с тобой, возлюбленным, передал ты этот мир, в ее руки. Ты выбрал ее царицей!

Когда Буто и Нехбет, богини Севера и Юга, бесшумно приблизились, неся двойной венец, Хатшепсут сжала кулаки, и слова отца зазвенели у нее в ушах. «Весь мир! Весь!» – билось у нее в мозгу, так что когда богини рассказывали ей о красном венце Севера и белом венце Юга, она почти не слышала их. «Благодарю тебя, всемогущий Амон, и тебя, могучий Тутмос, возлюбленный Гором!» Она ощутила тяжесть двойного венца, подняла руку, чтобы поправить корону, и тут увидела Сенмута: он стоял над толпой, обхватив колонну рукой, и они на мгновение замерли, глядя в глаза друг другу. Вид его лица отрезвил ее, и она внимательно следила за продолжением церемонии, стараясь потушить дикое пламя восторга, которое бушевало в ее груди.

Из глубины святилища прогудел голос бога, второе чудо этого дня:

– Узрите дочь мою, Хатшепсут, живущую. Любите ее и почитайте ее.

И снова Сенмут почувствовал холодок под сердцем. Он хотел служить не этому богу, а только его дочери, и потому сошел с подножия колонны, сел и уставился в пол, а ритуал меж тем близился к концу.

Ее обрызгали водой, капли холодили ее напряженно вытянутую шею и веселым сверкающим дождиком стекали на ноги. Затем на ее плечи возложили тяжелую, изукрашенную драгоценностями мантию, а Тутмос поднял крюк и плеть и вложил их в ее руки. Она вцепилась в них с яростной жестокостью, костяшки стиснутых пальцев побелели, когда она прижимала священные предметы к груди, и Тутмос, заглянув в глубину ее темных глаз, все понял и без сопротивления уступил их ей.

Он подвел ее к трону, из-под которого выглядывали голубой лотос Юга и папирус Севера, и она осторожно опустилась на него, очарованная благоуханием лотоса.

Главный глашатай принялся перечислять ее титулы: божество диадем, возлюбленная богинь, юная годами, Гор, живущий вечно, Маат, которая живет вечно. И титулы ее матери, которые она получила в Гелиополе, прозвучали все до единого. Он кончил и уже хотел было, откланявшись, отойти в сторону, но тут Хатшепсут подняла сверкающую руку. Настала недоуменная тишина.

– Все эти титулы принадлежат мне по праву божественного рождения, – сказала она чистым, холодным голосом. – Но я хочу изменить имя. Хатшепсут, главная среди благородных женщин, годится для царевны, но я стала царицей. Отныне я буду зваться Хатшепсет, первой среди возлюбленных женщин.

Сенмут не сдержал улыбки, когда она, как предписывал обычай, пустилась в обход святилища, медленно шагая и держа спину неестественно прямо под грузом двойной короны и мантии, которая подметала золотой пол. Как это похоже на его дерзкую маленькую царевну, которая никак не устанет доказывать свое превосходство перед богами и людьми!

Он выскользнул из зала и пошел искать Бению, который решил пойти порыбачить, пока на реке никого нет. У Сенмута было такое чувство, будто сегодня наступает конец его свободе, и хотя перспектива новой работы поднимала ему настроение, он с сожалением оглядывался на свою почти миновавшую юность и три подаренных ею мига – дары, более ценные, чем золото.

Пир продолжался всю ночь. Люди города пили и танцевали на улицах, бродили из дома в дом до самого восхода. Во дворце толпа гостей перелилась из залов в сады. Там на каждом дереве висели лампы, а на траве лежали мягкие подушки и стояли стулья, чтобы все могли порадоваться весеннему теплу. Хатшепсут, Тутмос и приглашенная знать занимали возвышение, которое почти утонуло в цветах, а Сенмут оказался за одним столом с молодыми людьми, Менхом, Хапусенебом, Юсер-Амоном, Джехути и другими; все они пили и требовали песен, аплодировали, громко кричали и беспрерывно ели. Покончив с трапезой, Сенмут откинулся на подушки и стал наблюдать за происходящим вокруг, а его осторожное второе «я» радовалось, глядя на выходки сотен гостей. Он почти задремал, когда Хапусенеб подвинул свой стул поближе к нему.

От него сильно пахло благовониями, восковой конус у него на голове уже растаял, покрыв маслянистым глянцем широкую грудь, но он не был пьян. Спокойные серые глаза с дружеским одобрением глядели в глаза Сенмута.

– Я слышал, ты получил новую должность, Сенмут, – сказал он.

Сенмут коротко кивнул. Он по-прежнему чувствовал себя неловко в обществе этого уравновешенного, самодостаточного юноши, поэтому встрепенулся и насторожился, ожидая следующих слов.