По мере того как Ополчение набирало силу, ссылки на Гермогена становились все более расплывчатыми. На его благословение указывали костромичи, нижегородские воеводы, суздальцы и владимирцы, но подробно об этом считали необходимым писать только в Казань, учитывая тамошнюю память о Гермогене и влияние митрополита Казанского и Свияжского Ефрема. Ярославцы живописали пример Гермогена, который, вкупе с мужеством защитников Смоленска, поднял народ на борьбу: услыхав про желание польского короля захватить царство, патриарх, «призвав всех православных крестьян, говорил и укрепил, за православную веру всем велел стояти и помереть, а еретиков при всех людях обличал. И в города патриарх приказал, чтоб за православную веру стали, а кто умрет — будут новые страстотерпцы».

1 апреля, когда ополчения уже стояли под Москвой, Ляпунов с воеводами, предлагая митрополиту Ефрему с паствой «попещись о Божием и земском деле», отозвались о Гермогене торжественно, как о «втором великом Златоусте, исправляющем несомненно без всякого страха слово Христовой истины, обличителе на предателей и разорителей нашей христианской веры». Но более его благословения не требовалось, и переписка лишь изредка упоминает о том, что патриарха свели с престола «и в нужной тесноте держат».

Между тем именно в это время Гермоген, не призывавший паству к борьбе, как часто и тщетно делал это раньше, но лишь служивший примером стойкого непризнания поражения своей страны, выступил наконец с воззванием в Нижний, Казань, во все полки и города. Патриарх не нарушил своей линии и ни словом не упомянул ни интервентов, ни бояр-изменников, против которых народ поднялся не по его указанию, а сделав свои выводы из ситуации. Но он был весьма обеспокоен целостностью ополчения после смерти Ляпунова, в частности тем, что претендентом на престол мог стать сын Марины Мнишек. Гермоген со всей строгостью заявлял, что новый самозванец «проклят от святого собора и от нас», «отнюдь… на царство не надобен». Участников Ополчения патриарх призвал к телесной и душевной чистоте, дал им «благословение и разрешение в сем веке и в будущем, что стоите за веру неподвижно». Этой грамотой, которую исследователи часто совсем обходят, патриарх впервые и единственный раз официально признавал, что народ сделал правильный вывод из его рефреном звучавшей проповеди: коли крестится Владислав — будет нам царь, коли нет — не будет нам царем. Признал, что народное восстание было законным и справедливым.

По этой причине (одно дело — когда патриарх призывает к борьбе за веру, другое — когда одобряет восстание) и по ряду других соображений единственная «возмутительная грамота» Гермогена была неудобна ученым. Из ее текста явствовало, например, что Гермоген даже в крайнем заточении не был столь изолирован, чтобы при желании не написать и не передать на волю послание. С другой стороны, грамота не вызвала особого интереса у нижегородцев и не получила большого распространения (казанцы лишь переслали ее в Пермь), что не вяжется с представлением о Гермогенс как вожде Ополчения. Тем не менее она сохранилась, тогда как предполагаемых популярнейших грамот нет и следа…

Но ведь и без этой грамоты ясно, что, когда изменники в Кремле с пеной у рта требовали от Гермогена чуть ли не распустить Ополчение, реальным влиянием он уже не обладал. А драгоценная единственная грамота свидетельствует лишь о том, что он оставался единомысленным со своей паствой. Недаром Ефрем легко пояснил его мысль: не брать царя «своим произволом, не сославшись со всею землею — и нам того государя… не хотеть и против его стоять всем… единодушно. А выбрать бы нам… государя сославшись со всею землею, кого нам государя Бог даст».

Среди русских полководцев XVII в. мало имен, общеизвестных широкому читателю. Хрестоматийная фигура князя Пожарского является редким исключением. В кратком рассказе о его жизни и деятельности даже нет нужды обращаться к архивам: опубликованные подробные биографии славного воеводы тщательно толкуют малейшие упоминания о нем в источниках. Если же отказаться от пространных толкований, известно о князе совсем немного.

Пожарские вели род от великого князя Всеволода Большое Гнездо, подчеркивая тем самым свое родство с множеством виднейших фамилий на Руси. Они относились к Стародубской ветви рода и долго отстаивали свое удельное княжество. Подобно другим порубежным князьям, таким, как Волконские, Пожарские попали к Московскому двору лишь в XVI в., «опоздав» к разделу чинов и власти. Гордость древнего княжеского рода явно не соответствовала занятому Пожарскими месту.

Дед Дмитрия Михайловича Фёдор едва попал в «избранную тысячу» московских дворян. Зато во времена опричнины он удостоился конфискации вотчин и ссылки наряду со славнейшими княжескими фамилиями. Как обычно, люди такого гордого рода ненавистны при дворе, но остро требуются, когда над страной нависает угроза. В Ливонской войне Фёдор Иванович Пожарский-Немой вырос до чина «головы» (ротмистра) дворянской конницы и в качестве «награды» получил часть своих отнятых ранее вотчин в Стародубе.

Его сын Михаил не успел послужить. Он умер молодым, оставив вдову и девятилетнего сына, родившегося в ноябре 1578 г. Воспитывала Дмитрия Михайловича мать. Княгиня Мария принадлежала к не очень древнему (с начала XV в.), но заслуженному московскому дворянскому роду Беклемишевых, многие из которых, в отличие от Пожарских, дослуживались до воеводского чипа. Её родичи участвовали почти во всех войнах России XVI в. и, подобно Пожарским, отличались гордостью. Знаменитый предок Марии Берсень Беклемишев, например, был обезглавлен за «дерзкие слова» против великого князя Василия III.

От матери Дмитрий перенял хозяйственность и домовитость. Родовая вотчина, в которой он рос, находилась недалеко от шумного торгового Нижнего Новгорода, но оставалась замкнутым, самодостаточным миром, вроде древнего удельного княжества. В вотчинном селе Мугрееве имелся господский двор, две церкви, небольшой монастырь. Пожарские покровительствовали монахам и нищим, уважали богомазов, но не чурались издавна обличаемых Церковью веселых скоморохов. Крестьяне обеспечивали относительно небогатое княжеское хозяйство почти всем необходимым. Кое-какие деньги для покупки городских изделий у княгини Марии оставались из приданого. Дорогими были тогда книги, по которым княжич выучился читать. Чтение всю жизнь было для него благочестивым занятием; разбогатев, он покупал дорогие, но строго церковные книги.

Как бы хорошо и спокойно ни было в вотчине, в 15 лет недорослю следовало получить в Москве придворный чин. Царствовал тогда благочестивый Фёдор Иоаннович, правил брат его жены, царицы Ирины, Борис Фёдорович Годунов. Юный князь Пожарский долго пробыл в чине стряпчего: таких при дворе было до тысячи, служили они в основном для сопровождения царя, мелких услуг и посылок «в очередь, переменяясь», так что большую часть года можно было проводить на родине.

Воцарение Бориса Годунова ничего не изменило в положении князя, не отличавшегося честолюбием. Лишь усиление военной опасности заставило царя произвести его в начале XVII в. в стольники, а при появлении на рубежах самозванца записать в полк с годовым жалованием в 20 руб. В 1605 г. Пожарский участвовал в сражении при Добрыничах[6]. Самозванец вышел из Севска и 21 января с храбростью необыкновенной ударил на царское войско. Но многочисленные московские пушки и пищали буквально смели его рать с поля. Разгром «названного царя Дмитрия» был полным. На поле боя неприятель оставил 11,5 тыс. убитых и 30 пушек. Но вскоре выяснилось, что это был вовсе не неприятель.