– С революционным приветом!

– Пролетариям – здравствовать! – Следом за ним, сотрясая пол, прошествовал Страшила, Паршин же, изображая горячечно пьяного, вошел молча и, от греха подальше убрав в карман руку с протезом, покачиваясь, прислонился к стеночке. Казалось, он вот-вот примет горизонтальное положение.

Под комендатуру отвели бывшую буржуйскую гостиную – лепной потолок, мягкий гамбсовский гарнитур, беккеровский белый рояль. Устроились по-походному. В камине весело трещали хозяйские «мебеля», на «пианине» скалила литеры пишмашина «Ундервуд», а на диване сидела хорошенькая пролетарочка в шелковой кофточке и, зажав во рту немецкую безмундштучную папироску, пела о любви. Рядом млел внушительного вида товарищ в офицерских ремнях, курил, улыбаясь уголками тонкогубого, твердо очерченного рта. Еще один товарищ перебирал каблуками по паркету, время от времени тыкал пальцами в клавиши рояля и все пытался сплясать, да не мог, сбивался, каждый раз вполголоса ругаясь страшными словами.

В комнате было душно, накурено и пронзительно пахло спиртом. Неудивительно – в углу, за карточным столиком, уютно устроился бочкообразный здоровяк. Спирт он наливал из чайника, единым духом опрокидывал серебряную стопку и, закусывая сахарком с чайной ложки, шумно отдувался мокрыми губами. Что-то в нем было от откормленного борова у корыта, полного помоев. При виде Страшилы он закашлялся – спирт пошел не в то горло, пролетарочка же растерялась и, не допев куплета, бросила игру.

– Ну, в чем дело, кому это не терпится? – Внушительный товарищ струйкой выпустил табачный дым и, свирепея, начал медленно подниматься с дивана.

На его одутловатых, иссиня бритых щеках загорелись розовые пятна, взгляд близко посаженных, наглых глаз преисполнился гне??а, в то же время, гордо расправив плечи, он косился на пролетарочку – ну что, мол, каков эффект?

Эффекта не получилось.

– Вот только не надо, товарищ, всего этого старорежимного хамства, – надрывным, звенящим от гнева голосом выдохнул Граевский и внезапно затрясся весь, закричал бешено: – Мало офицера измывались над нами, мало резали мы их ради новой жизни, чтобы вот так, от своих…

– Зря вы так с солдатскими-то массами, товарищ, – мягко, по-отечески произнес Страшила и подал главному свою воинскую книжку. – С империалистических фронтов идем, жестоко пострадали в антинародной бойне. А вот Петруха, – он указал на Граевского, – председателем совета был в нашей роте. Что вытерпел от золотопогонников, сказать – язык не поворачивается.

Он довольно-таки бесцеремонно усадил Граевского на насиженное место рядом с пролетарочкой и кивнул в сторону Паршина, угрюмо подпиравшего стену.

– А это заместитель евонный. Сирота, из безземельных. Харч, оно понятно, слабоватый, вот и сумлел с устатку. А так орел, глотки готов буржуям рвать зубами. Ну, здоровы будем. – Страшила встрепенулся и, радушно улыбаясь, принялся совать всем огромную заскорузлую ладонь-лопату. – Именем революции, Евсей Галанин, душитель гидры контрреволюции.

Добравшись таким образом до бочкообразного большевика, он вдруг шумно потянул носом, крякнул и, не спрашиваясь, схватился за чайник.

– Со свиданьицем!

– Э, товарищ, так чего надо-то? – Успокоившись, внушительный большевик наконец-то обрел дар речи. – В чем дело?

– Пропуск давай, кормилец. – Страшила приложился к носику, не поморщившись, сделал чудовищный глоток, повторил и, трудно оторвавшись, захрустел соленым огурцом. – Вот сволочи, вот сукины дети, мать их…

– Чего это ты, товарищ? – Заторопившись, бочкообразный налил себе и, опрокинув стопочку, вытащил из банки желтую испанскую сардину. – Не пошло?

На Страшилу он смотрел с опаской и уважением.

– Рази это засол? – Засопев, тот выловил еще огурец, презрительно фыркнул, однако сразу откусил половину. – Где хрен? Где лист смородиновый, я тебя спрашиваю?

Кулак его опустился на стол, бутылки, тарелки, объедки подпрыгнули на пол-аршина в воздух, и главный большевик изменился в лице:

– Тише, тише, комендант отдыхает, да и вообще, пропуска начнем выдавать только завтра.

– А куды нам спешить-то. – Страшила снова приложился к спиртику, закусил и, по-хозяйски ухватив чайник за ручку, вместе с огурцом понес Граевскому: – Давай-ка, Петруха, тяпни, один черт, ночевать здесь придется.

При этом он зверски оскалился и погрозил кулачищем Паршину, в прострации усевшемуся на пол:

– Не дождесси, тебе, убивец, в самую плепорцию, а то опять кидаться начнешь.

Граевский между тем времени даром не терял – обняв пролетарочку пониже талии, он опустил голову на ее плечо и что-то ласково шептал на ушко, отчего девица тихо кисла от смеха. Щеки ее раскраснелись, грудь мелко сотрясалась под шелковой кофтой.

– Женихаетесь? Ну и ладно. – Страшила уселся рядышком, поставив чайник себе на колени.

Вся эта суета на диване очень уж не по душе пришлась танцору у рояля. Перестав терзать клавиши, он с грохотом захлопнул крышку, подошел ближе и уставился Страшиле на ботфорты:

– Так, значит, говоришь, из солдатской массы? А сапоги-то у тебя буржуйские, в аккурат, самые что ни на есть. Значит, врешь, контра, короткий будет с тобой разговор. В расход пойдешь.

Он был уже изрядно пьян, и яростный революционный взгляд, полный ненависти к классовому врагу, у него не получился – глаза собирались в кучу.

– Конечно, буржуйские, с буржуя снятые. – Страшила самодовольно усмехнулся и поболтал чайником, прикидывая, сколько осталось спирту. – На, глотни, раз пришел, может, заткнешься.

Однако танцор и не думал успокаиваться.

– А вот оружие у вас имеется? – Он с ненавистью глянул на Граевского, уже вовсю лапавшего пролетарочку, и, раздувая ноздри, брызжа слюной, неожиданно сорвался на крик: – А ну, покажь, контра, а ну покажь!

Глаза его налились кровью, пальцы скребли ногтями крышку, рвали застежку от кобуры, но ее заколодило – оно, бывает, и у трезвых случается. Момент был самый решительный – бочкообразный перестал жевать, главный большевик нахмурился, пролетарочке стало не до смеха. Пальцы Паршина приласкали наган, Страшила же подобрался, словно барс перед прыжком, однако Граевский и сам был не промах.

– А как же без оружия-то? – Неуловимо быстро он выхватил маузер и мастерски, навскидку, отстрелил голову лепному купидону, целящемуся из лука с потолка. – Всемирную контру голыми руками не возьмешь. Чем буржуев глушить прикажешь?

Лицо его побледнело от ярости, он резко вскочил с дивана и, ткнув танцору под нос дымящееся дуло, истошно заорал:

– Над кем изголяешься, гад! Я трижды контуженный, жестоко раненный. Пропуск давай, а то по стенке размажу, расшибу, к распросукиной матери!

Чувствовалось, что сейчас от слов он перейдет к делу, и главный большевик заторопился:

– Сходи, Настя, принеси печать. У Палыча в штанах, найдешь?