– Почему ты не решаешься его открыть? – спросил он.

– Пытаюсь продлить волнительный момент предвкушения, – весело сказала я. – Но не думаю, что ты в состоянии меня понять.

– Понять тебя не так уж сложно, – ответил он. – Пока ты не открыла этот сверток, все кажется возможным. Там может быть скрыт абсолютно любой секрет: «письма из ларца»[19], или просто счета барона, или подтверждение того, что твоя мать была русской принцессой.

– Да, все верно. – Я слабо улыбнулась.

Он порылся у меня в сумке и вернулся с двумя тонкими сигариллами. Он зажег их от камина и протянул одну мне.

– Тогда давай насладимся этим моментом ожидания в полной мере, – предложил он.

– Спасибо, что не закурил свои ужасные сигареты, – сказала я ему, вдыхая сладкий запах.

В ответ он только хмыкнул, и какое-то время мы сидели в дружеском молчании.

– Иногда лучше не знать, – вдруг сказал он и посмотрел мне в глаза, – и чтобы секреты так и оставались секретами.

– Если не ошибаюсь, в тебе говорит опыт.

– Да.

Он посмотрел на свои руки: в пальцах была зажата тонкая сигарилла, и вверх поднимались завитки голубоватого дыма. Он молчал, а мне не хватило духу его расспрашивать.

– Мы ведь даже не уверены, что в этом свертке есть какая-то информация обо мне, – заметила я. – Это вообще может быть что угодно.

– Конечно, – ответил он.

Нагнувшись, Стокер выбросил свой окурок в камин, потом и мой.

– Ну что ж, как сказала бы Аркадия Браун, excelsior! – воскликнул он, иронично приподняв бровь.

Казалось, ленточка не хочет, чтобы ее развязывали. Сначала она будто сопротивлялась, но потом подалась под моими настойчивыми пальцами. Мне на колени выпала пачка бумаг: письма, газетные вырезки – и я взяла одну наугад. Она была из американской газеты, фотография с короткой заметкой.

Я прочла ее вслух, неожиданно хриплым голосом. «Знаменитая ирландская актриса Лили Эшборн начинает турне по Америке», – говорилось в заголовке. Я прочитала все до конца (это было краткое описание ее шумного успеха на английской сцене), а потом стала рассматривать фотографию. Затем молча протянула ее Стокеру, а он высказался коротко и по делу:

– Черт побери!

– Эта вырезка от 1860 года. Я родилась в шестьдесят втором, двадцать первого июня, если быть точной. Наверное, это моя мать. Как думаешь? – спросила я глухо.

Его губы тронула улыбка.

– Вы с ней похожи даже больше, чем близнецы, – заверил он меня.

Я вновь взглянула на благородное, решительное лицо, волну черных волос, любопытные глаза с вызовом во взгляде.

– В ней чувствуется некая дерзость, – сказала я.

– Что неудивительно, – согласился он. – Обычно актрисам не свойственна сдержанность.

Я взяла в руки другую бумагу.

– Кажется, это письмо барону. Оно начинается со слов «Дорогой Макс!».

– А что дальше?

Я пробежала глазами письмо, отметив про себя витиеватый, неразборчивый почерк, сиреневые чернила, жирно подчеркнутые отдельные слова.

– Оно от Лили. И… о господи.

Он протянул руку, и я отдала ему письмо.

«Дорогой Макс, не могу выразить, как я тебе благодарна за твою доброту ко мне и малышке. Мне было так плохо, когда ты приехал к нам, но твои уверения меня очень приободрили. Ты знаешь, он не хочет получать от меня писем. Вся моя надежда только на тебя. Ты должен заставить его осознать свой долг передо мной и нашим ребенком. Я с содроганием думаю о том, что с нами станется, если он полностью выбросит нас из своей жизни. Не думай, что меня волнуют деньги или что-то подобное. Мне нужен он, Макс. Я знаю, он любил меня, и я верю, что он все еще меня любит в глубине своего прекрасного сердца. Если бы он приехал ко мне, посмотрел на нашего ребенка, я знаю, он нашел бы в себе силы выступить против семьи. Но если он все же решится на тот брак, я не знаю, что буду делать. Он не может на ней жениться, Макс, он не должен. Тогда я погибну, и этот груз он будет носить в себе всю жизнь».

Он остановился.

– Письмо датировано 20 февраля 1863 года.

– Мне было восемь месяцев, – подсчитала я.

– Твой отец не исполнял своего долга ни по отношению к тебе, ни по отношению к твоей матери.

– А Макс действовал как посредник, утешая мою мать и напоминая отцу о его обязательствах, даже когда тот собирался жениться на другой женщине. Интересно, состоялась ли та свадьба.

Стокер уже держал в руках другую вырезку. Прочитав ее, он побледнел.

– Думаю, да.

– Что это?

– Некролог твоей матери, – сказал он извиняющимся тоном. – Датирован 20 марта 1863 года.

– Всего месяц спустя после того письма Максу, где она говорила, что не знает, что будет делать, если мой отец женится на другой женщине.

Я взяла у него из рук вырезку.

– Стокер, неужели она…

Он покачал головой.

– Не могу себе этого представить. Судя по тому, на каком кладбище она была похоронена, – сказал он и прочитал вслух: – Богоматери Всемилостивой, в Дублине.

Я вздрогнула от удивления.

– Она была католичкой.

Он серьезно кивнул.

– Судя по всему. Здесь упоминается священник, присутствовавший на отпевании, отец Берк. Смотри, а это его некролог. Он умер шесть лет спустя после смерти твоей матери и, согласно этой заметке, был приходским священником в Греймаунте, в Дублине. Вероника, он ни за что не позволил бы похоронить ее в святой земле, если бы она наложила на себя руки.

– И все-таки, – настаивала я, – очень много совпадений. Или же она так сильно хотела умереть. Возможно ли такое?

Он пожал плечами.

– Я и не такое видел.

– Значит, моя мать была ирландской актрисой и католичкой. Думаю, Эшборн – это ее сценическое имя. Интересно, можно ли как-то выяснить ее настоящее имя, найдя, например, свидетельство о смерти?

– В этом нет необходимости, – сказал он, протягивая мне очередную вырезку. – Ее настоящее имя было Мэри-Кэтрин де Клэр.

– Де Клэр?!

Я взяла листок. Еще одна статья о ее триумфальном турне по Америке в 1860 году, но в этой подробно описывалось и ее прошлое.

– Она сбежала из дома, – сообщила я Стокеру.

– Родилась в уважаемой ирландской семье; они отреклись от нее, когда она стала выступать. А вот фотография ее с братом, – сказала я, указав пальцем. – Эдмунд де Клэр, пятнадцать лет.