Изумились только Солотчин да его холопы. Остальные про колдовство, похоже, не расслышали.

– Пушки… пушки твои пропали, Яков, – несчастным голосом молвил князь. – Черт их, что ли, унес…

– Не тревожься, Глеб Ильич, целы бомбасты. – Шельма весело подмигнул. – Пока вы ночью спали, я походил по степи, сыскал мою повозку, на которой пушки из Крыма вез. Лошаденки целы, на сочной траве только растолстели. Пушки теперь в моей телеге. Она крепче вашей, да и кони мои сильней.

Повозку он с ночи в овраге поставил, неподалеку.

Все туда побежали, тарусский князь – первый.

Опять было много крику, но теперь радостного.

Один Сыч глядел странно.

– Скажи, купец, а как ты пушки перетащил?

– Часовые вон помогли, – кивнул Яшка на боярских слуг. – А сразу не сказали вам ради шутки. Они ребята веселые. Так, что ли, рязанцы?

Мордатые холопы молчали, но боярин Карп Фокич был посмекалистей.

– Это да… Они у меня игрецы, – сказал он дрожащим голосом. – За то их и держу, за веселый нрав…

Тут и слуги тоже закивали.

– Ловко сшутили? – засмеялся Шельма.

И все тоже засмеялись, князь пуще других.

– Ну, коли так, варим кашу, да в путь! – объявил он. – Дорога дальняя, груз тяжелый!

В середине дня, улучив минуту, когда Яшка был один, подъехал Солотчин.

Спросил шепотом, коротко:

– Пошто?

– Что я тебе, дурак-тарусец? – ответил Яшка. – Расплатились бы со мною в Рязани, как же. За повозку с конями тебе, однако, спасибо. Пригодится. И моли бога, боярин, чтоб я князю Глеб-Ильичу про твое окаянство не рассказал. Вот ты у меня где. – Показал крепко сжатый кулак.

Карп Фокич плаксиво сморщился:

– Хорошо-хорошо, Яшенька. Не выдавай меня, старика. Я тебе подарок сделаю. Хошь, коня своего буланого отдам? Он венгерских кровей, десять рублей мне стоил.

Ум, он все препоны одолеет, все засады обойдет, думал Шельма, гордясь собой.

Однако ехал – все время оглядывался: не появится ли позади некая фигура кровавого цвета? И на всякий случай все время держался в середке, среди людей.

* * *

На Коломну, где Дмитрий Московский собирал рать, князь Глеб идти поостерегся – можно было опоздать и потом на медленном ходу войско уже не догнать. Надежней было двинуться к броду перед впадением Оки в реку Лопасну – его русское множество никак не минует, и на переправу со всеми обозами понадобится дня два. К тому месту путь лежал вблизи Тарусы, потому Глеб Ильич сделал людям подарок – велел пройти через родной город и еще разок повидаться с семьями, с которыми многие уже не чаяли встретиться на этом свете. Больше всего, конечно, князь желал порадовать сам себя – украсть у судьбы лишнюю встречу с ненаглядной невестой.

Добрались до Тарусы на второй день вечером. По домам князь никого не отпустил, потому что человеческое сердце не каменное и кто-то из ополченцев мог дрогнуть, наутро к сбору не явиться – они все своей волей на смерть шли, насильно не заставишь. Поэтому прямо на площади перед теремом поставили столы и скамьи, за которыми уселся чуть не весь маленький город. Ели, пили, пели песни. Мужики, разогревшись хмельным медом, хвастались, как зададут татарве жару. Бабы на них смотрели, вздыхали.

Горели костры, по лицам ратников плясали красные и черные тени, будто кто-то выбирал – одному красную участь, другому черную.

А Яшку усадили на почетном месте, на высоком крыльце, близ князя и его невесты. Здесь же находился и Солотчин.

Глеб Ильич со Степанией Карповной смотрели только друг на друга, вели меж собой тихий шепотный разговор. Пирующим на площади тоже было не до Шельмы, и потому он бесстыдно пялился на красу-боярышню, благо находилась она совсем близко.

Вот ведь производит Господь чудесные творенья! Всякое движение – дар драгоценный. Как ни повернется, только краше становится. Как пышноцветная роза, шевелящая лепестками на легком ветерочке.

Боярин только, старая жаба, мешал любоваться, всё нудел на ухо:

– Промашку ты дал, Яков. Я догадал твой умысел. Ты хочешь перед самой битвой Дмитрию Московскому пушки продать. Думаешь, он от нужды не поскупится, наобещает тебе злата-серебра. Может, и так, а только денег ты от Дмитрия не получишь, потому что где ему с Мамаем совладать? Побьют татары Москву, всегда так было. И сгинешь зазря вместе с этим петухом тарусским… Думаешь, я по своей воле нищеброда в зятья беру? Как бы не так. Мой господин Олег Иванович приказал. Желал оторвать Тарусу от Москвы, к Рязани прилепить. Удел маленький, но важный, Оку запирает. Олег Иванович думал тут крепость поставить, воткнуть Москве занозу в бок. Однако теперь всё будет иначе. Мы с татарами сговорились, проведем их бродами, гатями да тайными дорогами. Дмитрий не успеет «Отче наш» прочесть, а Орда уже вот она. И Таруса эта нам безо всякой свадьбы достанется, вместе со всем Верховьем – такой у Олега Ивановича с Мамаем уговор. Посему не буду я тут с дочкой сидеть. Завтра же, как только уйдете, свезу домой, в свою вотчину… А ты одумайся, Яша, пока не поздно. Сейчас всем не до тебя. Пушки в повозке лежат. Запряги лошадок и гони отсюда. И зря ты боишься, что мой господин тебя с расплатой обманет. Ведь никто у нас не знает, как из пушек стрелять. Один ты. Не получишь честного расчета – не расскажешь. Думай, купец. Тут – погибель, там – богатство…

Шельма его почти и не слушал, следил глазами за нежными девичьими губками, шептавшими:

– …Плакать не буду, не люблю плакать. И молиться тоже за тебя, Глеб Ильич, не буду, скучно. А просто сяду здесь, на крылечке, и стану глядеть на дорогу, тебя ждать. Буду ждать тебя так сильно, что ты никуда не денешься, вернешься живой…

И ручкой легонько погладила князя по щеке. Такого тонкого запястья Яшка у девок-женок никогда не видывал, а такими пальчиками лишь цветы срывать или сахарным пряником лакомиться. Недаром от их прикосновения князь котом замурлыкал. А Шельма на его месте, наверное, в небо бы воспарил…

Однако мечтать об этом нечего. Никогда у тебя такой павы-лебеди не будет, сказал себе Шельма. Не по воробью корка.

Но погладил себя по кожаному поясу и приосанился. Ничего. С этакими деньжищами можно любую царицу-королицу высватать.

Однако Степания Карповна рассмеялась серебряным голоском, дивный лик озарился улыбкой, обнажились блестящие зубки, и стало ясно: другой такой в мире нету.

– Отстань, боярин, – сказал Шельма. – При моем богатстве мне эти пушки – тьфу. Не жалко.

Ага, поедет он ночью один – прямо в лапы к Габриэлю-сатане. Нет уж, мы при дружине побудем. На битву идти, конечно, незачем. Пускай дураки воюют, кому жизни не жалко. А мы исчезнем где-нибудь по дороге. Можно с той же камышинкой на переправе потонуть. Или просто в суматохе потеряться.

Одно тревожило. Поглаживая пояс, думал Шельма, что с алмазной змеей на все военные хождения отправляться опасно. Человека в бегах, да в лихое время, всякий обидеть может. Сейчас по дорогам, лесам да полям какой только шушеры не бродит: разбойники, шатуны из обоих войск, русского и татарского, да мало ли кто. Польстятся на кожаный пояс, отберут, а в нем вся жизнь, всё счастье.