Я ничего не говорю. Только смотрю на него. Изящная женская головка ренессансного пажа в профиль. Молочная белизна лица отчетливо выделяется на тускло-белом фоне пиджака. Розовый отлив ноздрей, губ и ушей, лиловый налет усталости под глазами вдруг вызывают в памяти классические мадригалы, в которых при описании цвета женского лица говорится именно о "розах и фиалках". Неожиданно я спрашиваю: — А Флавия согласна с тобой? — В чем? — Ну, она разделяет твои политические идеи? — Да.

Секундное молчание.

— Насколько я понимаю, родители Флавии столь же безупречны, как и твои.

— Не понимаю.

— Вот тебе раз! Ведь недавно мы сошлись на том, что для тебя твои родители — само совершенство и ты не можешь упрекнуть их ни в чем, кроме того, что они принадлежат к буржуазии.

— Ах да, помню.

— Так вот, повторяю: родители Флавии такие же, как и твои? Они безупречны, и Флавии не в чем их упрекнуть, за исключением того, что они принадлежат к буржуазии? — Видимо, да.

— Выходит, что и как родители, и как граждане они безукоризненны: заботливый отец, нежная мать. Она — добропорядочная хозяйка, он — прекрасный специалист.

— Он не просто специалист, он строитель.

— Тем лучше. Строитель. Уж больно слово хорошее. Вернемся к Флавии. Как относятся ее родители к тому, что она входит в группу? — Плохо.

— Так же, как и твои родители? — Примерно.

— А в чем еще упрекают вас родители, кроме того, что вы собираетесь ниспровергнуть существующие устои? В том, что вы непутевые дети, скверно ведете себя, что Флавия — эротоманка, а ты — развратник, что вы оба колетесь, так? Не оборачиваясь, он бросает сквозь зубы: — Эротоманка, развратник, оба колемся — что за чушь? — Ну это так, к примеру. Стало быть, кроме подстрекательства, родители ни за что вас не костят? — Стало быть.

— Значит, вас полностью устраивают ваши родители, как, впрочем, и вы их. Единственное, что вам не по нутру друг в друге, так это то, что родители мещане, а вы — подстрекатели. Я верно излагаю? — Допустим. Только к чему ты ведешь? "А вот к чему, — так и хочется мне ответить. — Хоть и по разным причинам, но ты и Флавия, с одной стороны, и ваши родители — с другой, олицетворяете ту самую проклятую безупречность, которая так свойственна "возвышенцам". И неважно, возвышаетесь ли вы ради революции, а ваши родители ради сохранения старых порядков. Важно то, что все вы сделаны из одного теста, а ваша несхожесть, если не сказать противоположность, — это только видимость. Все вы принадлежите к разряду власть имущих, вашим истинным противником и оппонентом являюсь я, "униженец", слабак и бедолага, который щедро наделен природой, но не в состоянии применить свои природные достоинства в реальной жизни".

Вместо этого я по обыкновению кусаю губы. Нет, я решительно не могу делиться наболевшими мыслями с кем бы то ни было, тем более с Маурицио. Отвечаю уклончиво: — Да так, ни к чему. Ведь я уже говорил тебе, что мы принадлежим к разным поколениям. Я просто пытаюсь вас понять, вот и все. Поэтому, если позволишь, я задам тебе еще один вопрос — несколько деликатного свойства.

— Валяй.

— Вы с Флавией любовники? — Ты хочешь знать, сплю ли я с ней? Да, конечно.

— И давно? — Года два. С тех пор, как мы познакомились.

— И как часто? Маурицио вскидывает золотистые брови поверх черных очков: — Ничего себе вопросики! — Мне нужно это знать.

— Да зачем? — Опять же для того, чтобы лучше вас понять. Так что, часто вы… После короткого молчания Маурицио отвечает: — Нет, редко.

— Что значит редко? — Ну, не очень часто. Иногда целый месяц проходит.

— Как же так? Ведь вы еще совсем молодые и любите друг друга! — Мало ли что любим! Во-первых, у нас уйма дел. Вовторых, мы крайне редко остаемся наедине: основное время мы проводим с товарищами по группе. Наконец, Флавия живет со своими родителями, а я — со своими.

— Было бы желание, а время и место найдутся.

На этот раз Маурицио молчит чуть дольше. Затем с уверенностью заявляет: — Ни меня, ни Флавию секс особо не интересует.

— Не интересует? А почему? — Так. Нипочему.

— А в чем, собственно, выражается ваше равнодушие к сексу? — Даже не знаю. Прежде всего, мы никогда на нем не зацикливаемся. А потом, когда занимаемся сексом, мы не получаем от этого большого удовольствия.

— Нет, давай разберемся. Ты любишь Флавию, и тебе не нравится заниматься с ней любовью? — Можно любить и при этом не испытывать никакого удовольствия от секса.

— Может, для плотской любви ты предпочел бы другую женщину? — Нет, Флавия устраивает меня во всех отношениях. Просто у нас душа не лежит к сексу. Что в нем хорошего-то? Устанешь как собака, взмокнешь весь, да еще и перемажешься. А когда все уже кончено, лежишь как остолоп и ничегошеньки делать не хочется. Мне почему-то всякий раз кажется, что это смешное и нелепое занятие.

— И Флавия думает так же? — Наверное. Правда, мы никогда с ней об этом не говорили.

— Тогда откуда ты знаешь, что она думает точно так же? — Так ведь я вижу, что секс ее тоже не интересует.

— Ну а жениться вы в принципе собираетесь? — Собираемся.

— И дети, поди, будут.

— Наверное.

— Если я правильно понял, семья тебя не очень-то интересует. Или я ошибаюсь? — Дело не в этом, а в том, насколько это сейчас реально. Мы так поглощены деятельностью группы, что попросту не чувствуем необходимости заводить семью.

— А вот у меня есть жена, ребенок, семья. И мне нравится заниматься сексом с моей женой.

Маурицио не отвечает. Все ясно: я его не интересую. Не могу удержаться от вопроса: — А что ты имеешь в виду, когда утверждаешь, что какая-то вещь тебя не интересует? — Что я имею в виду? Именно то, что говорю.

— Значит, если какая-то вещь, пусть даже очень важная, тебя не интересует, то для тебя она вовсе не существует? — Вполне возможно.

Следовательно, и я для него не существую! Как секс! Как все, что не является революцией! Тем не менее я доволен, потому что доказал самому себе обоснованность моего предположения. Впрочем, мое тихое ликование, похоже, пришлось не по вкусу "ему". Ехидно "он" замечает: "- Ну и что ты доказал этим своим допросом? Преимущества сублимации? — Хоть бы и так.

— Ан нет. Ты всего лишь доказал, что Маурицио, Флавия, а заодно и их предки — просто-напросто жалкие ипохондрики, рыбья кровь, бесхребетные амебы, половые дохляки. Вот и весь сказ.

— Тебе-то что? Чего ты вообще взъелся? Чем тебе не по нутру сублимация? — Тем, что ее нет и быть не может. А главное, тем, что ты вбил себе в голову, будто превосходишь их всех.

— Превосхожу по твоим невероятным размерам, длине, толщине и прочее, так, что ли? — Так точно".

Я только пожимаю плечами. Опять "он" за свое. Обычная фанаберия! А вот и Фреджене. При свете редких фонарей, рассеивающих сумрак летнего вечера, накренившиеся то тут, то там стволы сосен, казалось, разметаны недавней бурей. Мы сворачиваем на прямую аллею, По обе стороны сплошной вереницей протянулись сады. В глубине виднеются перечеркнутые решетчатыми оградами виллы. Некоторые освещены: у входа, сидя в шезлонгах, мирно беседуют их обитатели, а официанты в белых френчах разносят на подносах напитки. На усыпанных гравием дорожках давно уложенные спать дети побросали большие разноцветные мячи и желто-красные трехколесные велосипеды. В конце аллеи в тротуар уткнулись два ряда машин. Маурицио сбавляет скорость и останавливается. Выходя из машины, я спрашиваю: — Это здесь? — Да, здесь.