И с тем я покинул Берлин после первого служебного визита.

Это было просто удивительно, как текла наша жизнь в Дании в те последние месяцы сорок третьего и весь сорок четвертый. Где-то рушились фронты, создавались новые, началось вторжение в Европу, совершилось покушение на Гитлера – все это доходило до нас только как отголоски дальних бурь, как мертвая зыбь от бушующего где-то волнения. Накануне вторжения 5 июня 1944 года была объявлена тревога и полная боеготовность всех частей – нас, пропагандистского штаба это никак не коснулось. Через несколько дней, когда определилось, что вторжение производится через Францию, и эта тревога и боеготовность были отменены. Мы только как в театре, сидя в мягких бархатных креслах, наблюдали издалека за происходившими трагическими событиями. Когда через полтора месяца однорукий и одноглазый маленький полковник фон Штауфенберг взорвал свою неудачливую бомбу под Гитлером, волны террора, прокатывающиеся из конца в конец по всей Германии, докатились до нас в виде слабых всплесков: кто-то арестован из старших офицеров штаба командующего, потом сместили и самого командующего, в наших батальонах арестовали одного-двух офицеров неизвестно за что – они уже никак не могли иметь отношение к покушению на Гитлера. Еще был один очень странный арест. Весной 1944 года вдруг прибыла к нам необыкновенная особа – высокая, очень красивая молодая – лет 22–23 – девушка, русская, москвичка, из интеллигентной и ученой московской семьи с прекрасным знанием немецкого языка. Она рассказала, что была переводчицей в Красной Армии, но рано попала в плен, была доставлена в штаб командования групп Армий «Норд», представлена командующему фельдмаршалу фон Лесбу, тот проникся к ней «отеческими» чувствами и отправил ее в свое имение в Восточной Пруссии на попечение своей жены. Там она и жила в фельдмаршальском имении на положении воспитанницы и члена семьи фельдмаршала, жена которого отнеслась к ней так же хорошо, как и старый маршал. Сейчас, когда русские наступают уже на Восточную Пруссию, фельдмаршал оставил свое имение, вывез, что мог, в Германию, а ее отправил в «Самое тихое место» в Европе, т. е. к нам в Данию. Немцы сделали ее заведующей нашим домом отдыха в Эбельтасрте на берегу Каттегата.

Очень странное впечатление производила эта особа, несмотря на ее блестящие внешние данные, – красоту, молодость, физическое здоровье, статность и на ее образованность и воспитанность. Было в ней что-то такое, что заставляло при ней все время быть настороже, не открываться перед ней полностью. Сахарова тогда уже не было у нас, остался один я за главного, и мне не с кем было посоветоваться, приходилось полагаться на самого себя.

И вот эта-то особа также была арестована во время серии арестов после покушения на Гитлера. Что это была за личность, с чем был связан ее арест, какова была ее судьба потом, мы так и не узнали никогда. Вообще, у немцев существовал тогда, в гитлеровские времена, прием убирать некоторых людей при таинственных обстоятельствах, чтобы потом никто не мог добраться до истинной сути дела.

Так был «убран» митрополит Сергий, правивший православной церковью в Прибалтике и на оккупированных областях России. В июле сорок четвертого его машина среди поля была остановлена другой машиной, оттуда выскочило несколько вооруженных автоматами людей и в считаные секунды изрешетили митрополита, его секретаря и шофера.

Осенью сорок четвертого командир печально знаменитой бригады РОНА, Бронислав Каминский, громивший восставших поляков среди руин пылающей Варшавы, был вызван немцами из Варшавы в Лодзь (Лицманштадт, как называли его немцы) – и никуда не приехал! Немцы сразу же объявили виновными польских партизан, те отказались считать устранение Каминского своей заслугой. Кто его убрал в действительности?

Той же осенью главный фактический редактор «Добровольца» и «Зари», один из главных власовских идеологов, по-видимому, никакой не Зыков и даже не русский, а еврей, вроде Гиля, был вызван из своего дома в Берлине неизвестными людьми, вышел к ним навстречу вместе со своим адъютантом и исчез бесследно! Опять – чья это работа? Мы тогда во всех тех случаях склонялись к тому, что это работа Гестапо, по-видимому, так это и было на самом деле. Только мотивы, по которым убирались все эти люди, были каждый раз разные.

Но наконец мы дождались действительно важного события и в нашей жизни, события, которое взволновало всех нас, до последнего солдата в батальонах.

Это было объявленное 14 ноября 1944 года сообщение о создании Комитета Освобождения Народов России и опубликование Манифеста этого Комитета.

Но радость от первого известия о том, что наше дело, которому мы служили уже три года подспудно, наконец объявлено во всеуслышание и мы признаны официально как полноправные союзники, тут же сменилась и первым разочарованием – поздно! Уже все потеряно, и при том – безвозвратно! Уже и территориально ни одного клочка русской земли не осталось в нашем распоряжении, где мы могли бы открыто и свободно пропагандировать идеи, провозглашенные в Манифесте.

Правда, радовало, что наконец-то в таком основополагающем документе, именно Манифесте, Германия упоминается только один раз и без всякого пресмыкательства и унижения: «Комитет Освобождения Народов России приветствует помощь Германии на условиях, не затрагивающих чести и независимости нашей Родины. Эта помощь является сейчас единственной реальной возможностью организовать вооруженную борьбу против сталинской клики».

Производило впечатление и отсутствие набившего оскомину в немецких документах грубого и откровенного антисемитизма, в неумеренных дозах всегда производящего отвратительное впечатление и достигающего совсем обратных результатов.

Негативная часть Манифеста ни у кого не вызвала особых возражений, но положительная его часть не могла не возбудить недоумений.

Уже в преамбуле документа содержался странный призыв: не вперед, а назад, т. е. к февралю 1917 года, к этой исторически достаточно скомпрометировавшей себя дате, звал Манифест – народы России вернуться и с этого момента начинать новую жизнь. Как возможно вычеркнуть исторический опыт четверти века, каким бы этот опыт ни был? Что-то не слышно было в истории, чтобы реставраторские лозунги могли увлечь за собой народные массы. Сразу возникало и сомнение – нашел ли бы отклик в сердцах и душах народа подобный Манифест, даже если бы он был опубликован в наиболее подходящий момент (три года тому назад). Пока же мы знаем твердо и однозначно – народ проголосовал штыком и пулей против тех, с чьей помощью этот Манифест мог родиться и на чью помощь он уповал и в дальнейшем. Это было весьма реальное возражение, и я боялся, что мне кто-нибудь его выскажет – что тогда мне отвечать? Как убедительно и доказательно опровергнуть такое сомнение? У меня самого оно уже возникло – так могу ли я доказать противоположное, прибегая к лжи перед самим собой? Возникали сомнения и по поводу других пунктов преамбулы.

«Большевики отняли у народов право на национальную независимость, развитие и самобытность», – говорилось в Манифесте. Но у нас в батальонах были и татары, и узбеки, и таджики, и белорусы, и представители кавказских народов. Они все прекрасно знали, что именно при советской власти они получили и свою письменность, и свои газеты, литературу, возможность развивать свое собственное, национальное искусство. Единственное, что у них было «отнято» – это засилье местных религий, байства, ханов и кулаков. Эти «национальные формы развития» действительно были прикрыты советской властью, но призывы к их реставрации поднимут ли массы этих народов на борьбу против советской власти? Сомнительно. Надежда оставалась только на всеобщее недовольство сталинским террором, ударившим по всем без исключения народам России.