Чьи-то торопливые шаги приблизились к койке. Кто-то наклонился, тронул за руку.

— Принесите нашатырь, — приказал кому-то подошедший.

Голос был испуганный и одновременно радостный.

«У своих я, вроде», — подумал Семенов, и в следующую секунду острая удушающая волна ударила в нос.

Он дёрнулся, делая судорожный вдох и широко распахивая глаза.

Возле него стояли несколько человек, смотрели внимательно, выжидающе. Ближе всех, с клочком ваты в руке, доктор в белом халате. За ним — полевые гимнастёрки, знаков различия не разглядеть. Держать голову на весу стало тяжело, комэск упал на подушку. Картинка последних минут, проведенных на белогвардейском судилище, полыхнула в памяти: налившееся злобой лицо есаула, вылетающая из-под ног табуретка, синее ослепительное небо.

— Успели всё-таки? — спросил он еле слышно и закрыл глаза.

— Успели, Иван Мокич. Весь эскадрон сорвался, как только узнали. Первое время дежурили возле тебя, потом приказ пришёл наступать.

— Успели, значит, — повторил он.

— Переживали твои очень, что вот так… в последний момент…

В голове плыл тягучий, как сливки, туман, из которого проступали то конские гривы, то стволы орудий, то лица бойцов, врезавшиеся когда-то в память в горячке боя или на привале.

— Что с Буцановым? Где он? — спросил Семенов, через силу открывая глаза.

— Погиб за революцию, — ответил тот, что стоял слева от доктора — младший командир, разглядел Семенов его нашивки. — Погиб достойно, Иван Мокич, в бою. Похоронен с почестями.

Семенов кивнул и отвернулся к стенке. Веки слипались, накатывало непреодолимое забытьё. «Просто сон… время… исследуем… набраться сил», — слышал он обрывки негромких взволнованных голосов.

«Свои, — подумалось снова. — Спасли. Значит, ещё повоюем».

Пригнувшись к стриженой гриве Чалого, он нёсся, глотая набегающий воздушный поток, навстречу вражеской коннице, прислушиваясь к гулу копыт позади и время от времени бросая быстрый взгляд себе за спину: не отстал ли эскадрон, не провалились ли фланги, — он уже выбрал, кого будет атаковать — вон того на крупном гнедом, в развевающейся на ветру черкеске… издалека похож на командира… но даже если не командир… держится слишком уверенно, хорошо бы его срубить…

Среди ночи он проснулся.

На кирпичную стену падала чья-то ссутулившаяся тень. Раздавался мерный шорох. Кто-то был рядом, что-то писал.

Семенов представил, какое донесение он напишет в штаб полка…

«В результате предательской наводки и последующей засады был захвачен в плен… Какого же это было числа? Нужно бы вспомнить… был захвачен в плен и повешен, однако спасён подоспевшими красноармейцами такими-то… нужно бы справиться, кто именно… хлопцев, глядишь, к награде представят».

Человек, шуршавший карандашом по бумаге, сказал кому-то:

— Результаты обрабатываются. Хаос полный.

Тело по-прежнему было словно налито свинцом. «Негоже разлёживаться, если живой», — сказал себе Семенов и, собравшись с силами, приподнялся. Всего-то голову и плечи оторвал от подушки — а показалось, тяжесть непосильную одолел.

— Погоди, командир, помогу, — услышал он где-то возле себя тягучий псковский говор.

Красноармеец подошёл, подал ему руку.

— Давай.

Сжав, насколько получилось, широкую пролетарскую ладонь, комэск напрягся и, удивляясь упрямой неподатливости тела — будто чужое, мелькнуло в голове — сел и, не тратя времени на передышку, новым усилием скинул босые ноги на пол.

Перед глазами поплыло.

— Ты держись за руку-то, держись, — говорил пскович.

«Это ничего, — сказал себе Семенов. — Главное, живой».

Комната, покачавшись, остановилась. Комэск огляделся.

«В городе где-то, не иначе. В тыл доставили».

— Мы где? — спросил он. — Какая местность?

— Под Москвой, товарищ краском.

Семенов удивленно посмотрел на красноармейца.

— Зовут тебя как, боец?

— Гаврилой. Гаврила Бирюков.

— Какой полк?

— Полк? — не сразу понял пскович. — А… так это… при медсанбате здешнем, значит.

— Так мы, говоришь, под Москвой?

— Так точно. Тебя на излечение к нам доставили. Случай, мол, особый. Приставили к столичному светиле.

Семенов помолчал. Боец внушал доверие. Под Москвой так под Москвой. На литерном могли довезти быстро. Уважили. Спасибо.

— Попробуешь, может, обуться? — спросил Гаврила. — Вон сапоги твои.

Под кроватью стояли незнакомые новенькие хромовые сапоги.

— Не мои, вроде, — сказал Семенов.

— Да твои, твои, — хмыкнул Гаврила. — Пролежишь, так не то что сапоги, самого себя узнавать престанешь. Давай уж помогу, чего там. Портянок только нету, не обессудь.

Гаврила нагнулся и ловко надел сапоги на ноги Семенову. Да так и замер на корточках, уставившись на сапоги, не моргая.

— Чего там увидел? — усталым тихим голосом испросил Семенов и, вдохнув как перед прыжком в воду, рванул всем телом вперёд и вверх. Его сильно качнуло в сторону — так что вскочившему Гавриле пришлось его придержать — но он удержался. Сердце стучало.

— Ну, и живучий же ты, товарищ Семенов, — снова усмехнулся Гаврила. — Аж не верится.

— Попробую-ка я пройтись.

Он расстегнул и опустил на кровать ремень с кобурой, следом снял шашку, положил рядом. С видимым усилием, широко расставляя ноги, сделал несколько шагов и остановился. Из глубины комнаты на него смотрел доктор в белом халате.

— Очень хорошо, — сказал доктор, почему-то пристально разглядывая его сапоги. — Я пока пойду, дел невпроворот. Вы понемногу расхаживайтесь, приходите в себя!

— Где линия фронта? — бросил уже вдогонку ему Семенов, полагая, что о таком лучше спросить человека образованного — интеллигента, как называл их погибший за революцию Буцанов.

— Далеко, — бросил доктор, не оборачиваясь. — Далеко фронт, отсюда не видно, — и исчез за складками занавески.

Комэск сделал ещё несколько шагов, почти дойдя до стены, развернулся. Знакомый глухой стук заставил его бросить взгляд налево вниз: ножны шашки, висевшей на боку, стукнули о стену.

«Странно, — удивился Семенов. — Я, вроде бы, снимал». На правом боку, на своём месте висел тяжелый маузер.

Он снял оружие, положил на кровать. Снова зашагал по комнате. И когда дошел до дальней стены, шашка и пистолет вернулись к нему. Он несколько раз повторил эксперимент, но результаты были одинаковыми — стоило отойти на несколько метров и оружие возвращалось!

«Головой, что ли, повредился?» — пришла неприятная мысль. Она была не первой и не последней. Как-то у крепкого, коротко стриженого бойца в штатском, который везде ходил за своим бритоголовым начальником, вдруг в кармане что-то загудело. Начальник наорал на него и забрал какую-то штуковину, размером с пачку папирос.