— Подписку давал: телефоны не вносить! Или в Арктику тебя направить, с пингвинами профилактику проводить?

— А что это за телефон такой? — влез комэск. — Провод-то где?

— Теперь и без проводов есть, — пояснил лысый.

— А голоса, значит, по радиоволнам передаются? — догадался Семенов.

— Точно.

— Здорово, полезная штука, — сказал комэск. — И прекрасно показывает, на что способен освобожденный от эксплуататоров труд.

— Даааа, — неопределенно протянул собеседник и свернул разговор. Вообще, на многие вопросы Семенову не отвечали.

— Где находится штаб полка?

— Куда передислоцирован эскадрон? Кто им командует?

— Когда разобьём белую контру?

На эти простые вопросы он ответа не получил: потом, потом, на политзанятиях!

И ещё странности… Еда какая-то вкусная, но необычная… И вообще все как-то не так… И люди какие-то не такие, и смотрят на него, как на диковинку заморскую… Вот телефон без проводов… А теперь занесли в палату этот… телевизор, поставили на тумбочку. Семенов мог включать его, когда заблагорассудится, круглой кнопкой на коробочке. В телевизоре пряталось кино: маршировали полки РККА, красноармейцы с хорошей выправкой принимали хлеб-соль из рук благодарных крестьян, бодро махали Семенову руками. Да все не черно-белое, а цветное — будто это настоящая жизнь за стеклом происходит!

Комэск чувствовал себя всё лучше и лучше. Особенно после того как навещать его начали демобилизованные с фронтов на излечение или на учёбу бойцы и краскомы. Просиживали с ними часами, засиживались затемно — и всё никак не могли наговориться. Командир «Беспощадного» рассказывал гостям о ратных буднях эскадрона, гости делились с ним своими историями с фронтов, на которых довелось защищать советское государство от белогвардейской контры и Антанты. И хотя говорили они как-то неестественно, по-книжному, Семенов чувствовал, что эти беседы — взапой, ночь-заполночь — наполняют его силой и здоровьем куда больше, чем те бело-голубые пилюли, которыми потчевал его Олег Николаевич, и те невидимые медицинские лучи в тесной камере, в которую приходилось по настоянию доктора укладываться каждый день перед сном.

Оставшись в палате один, Семенов вынул шашку, покрутил её, попробовал рубить — вправо, влево, в резком приседании. Тело слушалось, шашка летала, как положено, со свистом рассекая застоявшийся больничный воздух. Мушка маузера тоже сидела в разрезе целика, как влитая. Семенов был доволен. Частенько, когда пскович уходил из палаты, принимался напевать про себя песни — народные и военные, те, какие мог вспомнить. Напевал бы и при Гавриле, да тот норовил подтянуть, а получалось у него через пень-колоду, с ним петь — только песню корёжить.

— Пора мне, товарищ доктор, в строй, — сказал однажды Семенов, когда Олег Николаевич, оттопыривая ему веки, светил фонариком в глаз. — Хорош. Полечился, и будет.

— Скоро, скоро уже, Иван Мокич, — ответил доктор, продолжая всматриваться в его зрачок. — Но обследовать мы тебя будем, никуда не денешься! Слишком долго ты в беспамятстве пролежал, Иван Мокич, слишком много воды утекло…

* * *

На исходе второй недели, к удивлению рабочей группы, обнаружилось, что адаптационный период можно завершать. Как ни следили за Семеновым — посредством скрытых видеокамер и сканеров, как ни тестировали его, подсылая ряженых в красноармейцев историков и психологов, а никаких проявлений ожидавшегося информационного шока у комэска не обнаруживалось. Ни одна из технических новинок, немыслимых в двадцатые годы, не произвела на него обескураживающего впечатления. И электрочайник с автоматическим отключением, и телевизор, и компьютер, и мобильник, и микроволновку принял он запросто, лёгкими кивками сопровождая незамысловатые объяснения окружающих — как всё это устроено и для чего нужно.

Только однажды, помяв в руке пустую полипропиленовую упаковку из-под печенья, обронил задумчиво:

— Да-а, только когда все это успело появиться? Это ж сколько я провалялся беспамятный?

И разыгрывающий главврача Ивлиев ответил осторожно:

— Почти сто лет, товарищ краском.

— Сто? — переспросил вполголоса Семенов и только брови слегка приподнял.

— Почти.

Он снова кивнул, глядя куда-то мимо Ивлиева — будто высматривая там эти выпавшие из его сознания годы.

— Много я людей повидал в стрессовых ситуациях, но таких не встречал, — сказал Молчун на совещании — одном из тех затяжных полуночных совещаний, на которых решалось, когда Иван Семенов покинет «госпиталь» и как вводить его в контакт с большим миром.

— Ни грамма растерянности. Ничем не выбить его из седла. Удивительный человек!

— Строго говоря… с биологической точки зрения… наш… то есть, Иван Мокич не человек, — не удержался педантичный Коваленко.

Молчун откинулся на спинку кресла, провел руками по усталому лицу.

— Да, да, помню, доложил наверх, не цепляйтесь к словам, — и взглядом пригласил Ивлиева включиться в беседу:

— Стало быть, иглы неспроста ломались?

Ивлиев покачал головой.

— Сломались дважды, как вы помните, — ответил он, включая планшет и выводя на экран черновик аналитической записки. — А третий раз свободно вошла в вену. Только там не кровь, а субстанция неизвестного науке состава… И ткани тела — не обычная человеческая плоть…

Молчун снова потёр лицо, выпрямился на спинке стула.

Расставляя слова неторопливо, будто поправляя фигуры на шахматной доске, сказал:

— Думают над этим, кому надо — думают! Наша задача собрать развединформацию, вот и давайте подытожим для протокола… На вид обычный, спит, как мы с тобой. Разговаривает и мыслит здраво, память о событиях Гражданской войны сохранена. Ест и пьёт, как нормальный… как человек. Со всеми, так сказать, вытекающими… Рентген показывает обычную картину. А вот физический состав тела не соответствует человеческому.

— Компьютерные томограммы фиксируют переменную плотность тканей, — сказал Мамыкин. — Сегодня у него плотность бетона, вчера — обычного мяса, завтра будет ещё какая-нибудь. Связи этого с внешними факторами не обнаружено…

— В доклад внесите, — сказал Молчун.

Ивлиев кивнул.

— Внесли уже. И есть предположение, что эта переменная плотность каким-то образом увязана с импульсами информационного поля, из которого, собственно, наш комэск и состоит. Я думаю, что повторение процедуры витализации может способствовать приближению структуры его тела к обычному, человеческому.

— Ладно! — подвёл итог Молчун. — Я понимаю, что для науки наш объект ценнейшая находка. И для физики, и для химии, и для военного дела… Но сейчас нас интересует социальная составляющая эксперимента. Не забывайте про миссию комэска Семенова: героизация прошлого и настоящего, пример настоящего патриотизма, воспитание подрастающего поколения…