В турбинном отсеке дежурил Глуховцев, старшина, комсорг корабля, приземистый, плечистый парень, приходивший в библиотеку за пособиями. Глуховцев учился на втором курсе технического вуза.

Лезгинцев заметил небрежность записи в журнале эксплуатации энергетической установки и в повышенных тонах разнес старшину. Оказывается, он мог быть запальчивым, крайне резким и, пожалуй, жестоким.

— Вы не очень переживайте, товарищ Глуховцев, — тихонько пособолезновал Дмитрий Ильич.

— Мало, за такое упущение мало, товарищ капитан третьего ранга! — безрадостно отчеканил старшина.

Лезгинцева рядом не было. Подвижный, требовательный, он проникал в каждую мелочь своего сложного хозяйства. Есть такие неугомонные, дотошные командиры. Себя не жалеет и других не щадит. Вспомнилось предупреждение, сделанное Волошиным: «Вы, командир боевой части, отвечаете за движение. Я, командир корабля, отвечаю за вас!» Волошин признавал во всем ровный ритм и приучал к нему своих подчиненных.

Лезгинцев вернулся к Ушакову. Чтобы прийти в себя, он несколько раз глубоко вдохнул воздух, приподнимая плечи и выпячивая грудь.

— За ними следи и следи, — пробурчал он, — надо мною подшучивают — король параметров. А юмористы не понимают накала этого технического слова. Параметр — их роэ, гемоглобин, красные шарики, печенки и селезенки. Рабочие параметры точно рассчитаны. Случись что, сирены так заревут — волосы торчком, пилотку скинут… — Он задумался, стал строже и, вытерев пот куском ткани такого же качества и цвета, что на халатах, бросил в корзину. — Если не возражаете, вернемся, — предложил он.

Они возвращались тем же путем. Все было абсолютно реально — и переборки (за них иногда инстинктивно хотелось схватиться), и палуба под ногами, и наглухо задраенные люки, за ними медленно жевали уран мрачные идолы, отлитые из невероятной крепости сплавов. Изощренный человеческий мозг представал в своих болезненных крайностях. Трубить ему славу, пасть ниц или, зажмурив глаза, бежать поскорее отсюда. О, если бы можно было попасть на лесную поляну, свалиться в одуванчики и незабудки, увидеть глубокие просторы атмосферы, стволы сосен, будто налитые воском!.. Предупреждающее табло подмаргивало мертвым глазом. Нервически зудко отзывалось напряженное тело субмарины, преодолевающей усилием своих стальных мышц беспощадное давление больших глубин.

В жилом отсеке спали сменившиеся с вахты матросы. При рассеянном голубоватом свете их лица казались пепельно-бледными.

Двое ребят осторожно постукивали плашками нард. Бесстрастно наблюдавший болельщик прислонился спиной к переборке, скрестил на груди руки. Это был мичман Снежилин. Мичман кивнул Ушакову, посторонился.

В кают-компании рядового состава готовили юмористическую стенновку «Гайка левого вращения». Гидроакустик Донцов старательно отрабатывал карикатуру на несложный сюжет о полюсе, медведях и каком-то простаке, прозевавшем захватить «белую шапку планеты».

Вернувшись в свою каюту, Лезгинцев попробовал краник, сделал приглашающий жест:

— Стучко-Стучковский уверяет, что, побывав у меня, он ощущает на лице паутину… Как вы?

— Очевидно, разновидность психологических нюансов, — намыливая руки, ответил Ушаков. — Все же у вас ответственная контора, Юрий Петрович.

— Еще бы, — удовлетворенно согласился он, — и как все просто. Почему черти липовые раньше не придумали? Заставляли дедов болтаться под парусами, отцов восторгаться паровым котлом. — Он причесался, поудобнее устроился в кресле, включил степной пейзаж и, прищурив глаза, любовался им. — Мир устроен прекрасно, Дмитрий Ильич, и никаких возражений. Уйду на пенсию, отправлюсь в равнину. Жаворонки, ящерицы, чабрец, солнце, как и положено, вода в колодце, дождь, радуга… Елки зеленые, красотища-то!..

Ушаков вытянул уставшие ноги. Его мозг не остыл от впечатлений и еще не мог осмысливать мечты другого человека, совсем не такого, каким он хотел показаться. Дождь, радуга, запахи трав — к чему бы? Ведь он сознательно лишил себя всего этого, расстался раз и навсегда. Даже на окоеме континента, избранном им, нет чабрецов, колодцев, жаворонков, все так кошмарно недосягаемо, удлинено неясными годами ожидания. Самообман, желание вернуться к оставленному, зов предков или отравленной крови?

Фальшивое солнце над деревянной мозаичной степью теперь не вызывало радости, а будило гнетущую тоску. Веками укрепленные чувства и нормы сопротивлялись имитациям. Тощая зелень покинутой земли, щупальца бледных корешков трагически цепко, словно в агонии, обвивали красноватые камешки, омываемые питательной смесью гидропоники. Каждый побег говорил о жизни, тянулся к свету, пытался остаться самим собой. Природа не протестовала, тюремная беспомощность довлела над нею, и все же не сдавалась и продолжала, применяясь, развиваться.

— Нас закупорили, мы сделали то же, — согласился Лезгинцев, выслушав путаные мысли Дмитрия Ильича. — Когда я наблюдаю за этими травками и цветочками, невольно сравниваю их с собой, с нами. Мы в таком же плену. Человек в отместку тиранит природу. Ему хотелось бы чем-то утешить себя, обмануть… Хотя зачем заниматься самокопаниями, с головы на ноги переворачивать ассоциации?.. У вас не болит голова?

Ушаков потер лоб, невесело усмехнулся:

— Если сказать по секрету, побаливает. И не в самом темени, а вот здесь, справа, чуточку повыше уха. Что там?

— Правое полушарие, если определять конспективно. — Лезгинцев посоветовал: — Только не признавайтесь. На первых порах бывает, а потом приходит привычка, она вас спасет. Человеческий организм — великий приспособленец… — Он проглотил плоскую желтоватую пилюлю, запил ее водой. — У меня хроническая головная боль. Если говорить откровенно, я не строю иллюзий. Мне доверен хитрый и опаснейший зверь. Клетка его не удержит. Приходится быть начеку, в любую минуту зверь может хватить меня лапой. — Он закрыл глаза, вяло пошевелил пальцами. Его лицо казалось зеленовато-бледным. По-видимому, оставили свой след бессонные напряженные ночи.

Лезгинцев продолжал говорить тихо, еле-еле шевеля губами, и смысл слов не вязался с его внешним видом — он пытался изъясниться выспренно, метафорическими категориями, как бы пытаясь примениться к собеседнику или утонченно поязвить над «рыцарями пера и бумаги». Он говорил о том, как в преддверии атомного века наука судорожно толкалась в тупике, перед наглухо затворенными воротами. Наконец замок был сбит, появился терпеливый и безотказный робот. Уран и вода — все тот же пар на лопатках турбины, но нет угольных бункеров и мазутных цистерн.

— Пусть робот трахнет по затылку, столкнет вниз. Идешь шаг в шаг по кромке бездны…

— Вы не сходите с ума, — перебил его Ушаков, — не радуйтесь! Чуть оступились — и в тартарары.

— И что же… в тартарары! Вы не пробовали, взявшись за поручни, нестись на курьерском на последней ступеньке. Не приходилось? А я обожаю. Кондукторы воют от меня. Близко шпалы, ельники, запахи мокрого бора, рельсы…

«Достижение Северного полюса можно до некоторой степени сравнить с выигранной шахматной партией, в которой все ходы, приведшие к благоприятному исходу, были задуманы до начала игры». Так писал Пири.