Вестовой, белобрысый матрос с игривыми, лукавыми глазами, нырнул в дверь.

— Последний год служит, — сказал о нем Волошин, — хочет попасть в специнститут, в Ленинграде. Смотришь, пройдет время, объявится ученый или инженер…

Волошину трудно удавалось сближение с новыми людьми. Он завидовал некоторым своим общительным товарищам: у них все получалось проще, и жили они легче.

Шахматисты открыли вторую партию. Раздосадованный неудачей, Хомяков терпеливо переносил насмешки Исмаилова.

— Странно устроен человек, — сказал Волошин, — идем подо льдами, каждую минуту, того и гляди… А им все до бабушки.

Появился вестовой с кофейником и чашечками на разноске, достал из буфера сахар, открыл коробку с печеньем.

— Спасибо, товарищ Анциферов, можете идти. — Волошин разлил кофе через верх кофейника. — Иначе теряется пена, а с пеной и запах, — объяснил он. — Прошу, наслаждайтесь! Попросил интенданта взять триста килограммов. Даем ночью горячий кофе, сыр, ветчину, яйца и другое… Хлеб сами выпекаем. Первоклассный хлеб…

— Условия быта на атомных лодках многих умиляют, — сказал Ушаков.

— Кого это многих?

— Побывавших на них.

— Вы имеете в виду корреспондентов?

— А кого ж еще?

— Их к нам осторожно пускают, это во-первых, — Волошин помедлил, — а во-вторых, многих из них сюда калачом не заманишь. Особенно в длительный поход. Исключаю, естественно, военных, — указал на плечи, — с погонами. А умиляться нашему быту нечего. Укрупнились размеры, изменился и быт.

— То есть атомная энергия позволила строить крупные подводные лодки?

— Если выразиться попроще — есть чему таскать. Неудобства зависели от недостатка места. В узкую сигару нужно было вместить органы управления, торпедные аппараты, двигатели, аккумуляторную батарею, ну, и все прочее хозяйство. Для человека выделялось то, что оставалось. Спали, где только возможно, между механизмами спали. Душевая среди трубопроводов. Пока грешное тело ополоснешь, синяков насажаешь. Вода на скупом пайке. Бедный кок крутится, потеет, хоть ботинки выжимай. А вообще судить о размерах можно, только сравнивая. Лилипуты считали Гулливера великаном. Жителям Бробдингнега Гулливер казался крошечным. Велик апельсин или мал? Разумеется, он чрезвычайно велик по сравнению с атомом, но крайне мал по сравнению с Землей.

В кают-компанию вошел Акулов.

— Разрешите, товарищ командир?

— Садитесь, — Волошин тепло посмотрел на Акулова. — Как настроение?

— Все хорошо.

— Никто не куксится?

— Не замечал. Как и всегда после отхода, все свободные от вахт люди мертвецки спят. — Акулов отвечал охотно, с хорошей улыбкой на юношески свежем лице с округлыми яблочного цвета щеками.

— Когда нам нужно демонстрировать надежность биологической защиты в нашей лодке, мы предъявляем Акулова, — сказал Волошин Ушакову. — Глядя на него, никто не заикнется о «бэрах».

Акулов пил кофе и улыбался. Есть такие люди с постоянной улыбкой. В хрустальной вазочке, закрепленной на переборке, плавали два красных тюльпана. Цветы принес Акулов. А ему подарила жена, работавшая в библиотеке. Все знали: тюльпаны в честь двух ребятишек Акулова.

— Как у вас устроены дети? — спросил Волошин.

— Ничего. — Акулов стеснительно, улыбнулся. — Три и полтора годика, сами понимаете, товарищ капитан первого ранга. Накормить, отвести одного в садик, другого в ясли. Жена-то работает…

— Старики ваши обещали приехать. Не приехали?

— Пока нет. Не разрешили.

— Везде, оказывается, есть формалисты. — Волошин помрачнел. — Не доложили мне, а я сам не проверил. Моя ошибка, товарищ Акулов.

— Разрешите идти, товарищ командир? — Акулов ушел, не допив кофе.

— Обещали, а не сделали, — казнился Волошин. — Гневушева просил, а он мячи гонял, и еще на гармошке… Куприянов голоса записывал, а тиснуть формалиста не догадался…

«Возможно, такие мелочи и характерны, — думал Ушаков, — йеменский кофе, рязанские дед и бабка, смущение юноши, располагавшего запасом взрывчатки, способным испепелить полгосударства. А на той стороне — или, чего доброго, под этими же льдами — парнишка из Техаса… если забыть на миг, кто чем дышит… такой же юнец и молодой семьянин, вооруженный не кольтом в кобуре из буйволовой кожи, а батареей ракет. Наш окончил военно-морское училище, что-то похожее окончил и тот, из Техаса, который не испытал прошедшей войны. Были детьми. Когда историки подсчитывают число сброшенных тогда бомб и силу артиллерийских залпов, только пожимают плечами. Прежние средства разрушения кажутся им смешными».

Ушаков прошел в каюту. Лезгинцев оглядел его прищуренными от яркого света глазами.

— Угощайтесь. — Подал лепешку жевательной резинки. — Мы зря презираем янки за чуингам. Я бы ввел в рацион жевательную резинку. — Мятная твердая оболочка хрустнула на зубах Лезгинцева. — Вы поплотней располагайтесь в каюте, Дмитрий Ильич. Меня здесь почти не бывает. Сплю в другом месте. Есть тут уютные уголки.

— Спасибо, Юрий Петрович.

— Повторяю — яблоки тоже грызите.

— Воспользуюсь.

— Крымский ранет. Тот самый, что достал Белугин. Не все раздал, нашу долю я оставил. Не грустите?

— Привыкаю.

— Первые дни нудно, потом втянетесь. — Лезгинцев поднялся, прислушался к командам в динамике. — Входим под лед. Ну и отлично! Не желаете в центральный?

— Можно туда?

— Там места хватает.

Центральный пост располагался в следующем отсеке. Там казалось темновато. Вскоре глаза привыкли к рассеянному свету, уши — к разнообразной тональности звуков, сопутствующих центру управления. Звуки сливались в тихоголосую гамму работающих механизмов. Вероятно, и в самом деле каждый автомат имел свой голос, как уверяли на лодке: эхоледомер — шуршит, эхолот — попискивает, гидролокатор — мурлыкает.

Центральный пост навеял воспоминания.

Когда-то сынок приходского священника взял своего друга Митьку за руку и провел в пономарку, комнату, примыкающую к алтарю. Из пономарки мальчишки с трепетом наблюдали, как длинноволосые люди в парчовых одеждах священнодействовали над позолоченной чашей, готовя в ней из вина и «тепла» «кровь Христову».

Проблески ассоциаций на миг закрепились запахами нагретой окраски, хлорвинила, искусственной кожи, бакелитовых рукояток. Но внезапно детство ушло, будто после перепада давлений, и вещественно-зримо объявился мир реальный.

В центральном посту действовали специалисты — каждый возле приборных досок с мигающими лампочками, тумблерами, телефонами и микрофонами. Шла сосредоточенная работа с характерными по скупости и монотонности репетуемыми командами и отрешенностью от всего остального.