смысле; к этой силе можно брать относительным синонимом слово «воля» (как собственное, не считающееся с другими, веление и хотение), но к ней не годится как синоним ничто, имеющее оттенок духовности.

Конечно, я сколько-то утрирую и огрубляю, чтобы показать суть. Процессы и в отдельном сознании и в общественном, складывающемся из личных сознаний, протекают намного более скрытно, тонко и перепутано. Одно, однако ж, можно сказать твердо: часть путаницы происходит из-за того, что человек, привыкший полагаться на голую силу, слова «сила» и «усилие» воспринимает как синонимы и не делает различия между ними.

В балладе «Кудесник» святитель Феодор делает усилие, а князь применяет силу.

В данном случае сила и усилие настолько взаимосвязаны, что у нас, пока мы сразу по прочтении еще под впечатлением мощного языковского стиха, не возникает сомнения в правоте и правомерности применения силы. Конечно, можно попробовать разобраться с очень сложным переплетением этих двух понятий, и сказать, например, что вынесенная Языковым за рамки повествования смерть святителя Феодора является соединением несовместимого: победы христианства и искупления этой победы, потому что ради нее была пролита кровь; кровь постороннего, а не мученика или исповедника, веру укрепляющая («отдавайте свою кровь и щадите чужую»); при том, что сам кудесник очень напоминает бешеную собаку; и мы можем говорить о том, что святитель Феодор принимает смерть не по воле рока, не по железной неизбежности предсказания судьбы, а по собственной свободной и доброй воле – со своей смертью он утверждает царство свободы не только для себя лично, но и для всего Великого Новгорода, за который несет ответ…

Можно было бы развить все эти мысли, прояснить опущенные пока логические связки – но будем помнить прежде всего, что сам Языков твердой рукой отстраняет этот финал за пределы повествования. И не из-за боязни цензуры, что, мол, если возникнет смысловой оттенок правоты кудесника, то стихотворение сделается непроходным в печать. Такое Языкова никогда не смущало. Нет, ему это не надо, потому что он почти неприкрыто любуется князем и его мгновенным решением. Князь прибегнул к силе, отстаивая веру – но сила-то одолела зло, а значит, за всей новой верой есть сила, побольше, чем за старой, побольше, чем была за Олегом. А значит, правда за христианством, и именно христианство – именно и только – нужно Руси, чтобы двигаться дальше.

Языкова продолжает влечь к силе, как влекло его при создании «Ливонии», «Меченосца Арана» и некоторых других произведений первых дерптских лет. Эта тяга, это пристрастие сохранится в нем до конца жизни, но разные облики и формы будет принимать, возносясь до своей противоположности, до усилия, особенно под воздействием Гоголя, братьев Киреевских и Хомякова.

Оттого в связи с Языковым мне порой вспоминается другая история из далекого для Языкова, но неизбежно надвигающегося будущего.

Небезызвестный Феликс Эдмундович Дзержинский был родом из хорошей дворянской семьи, имевшей собственного духовника и исповедника, человека очень умного и чуткого. Подростком Дзержинский сильно увлекся религией, даже подумывал постричься в монахи. Он стал главным надзирателем в своей семье: делал выговоры сестре и другим домашним, что они недомолились, что про постный день забыли, что не так поклонились, не так перекрестились, тщательно следил, чтобы все как штык вставали на утренние и вечерние молитвы и отчитывали все от и до, и так далее. Кончилось тем, что семья попросила своего ксендза как-то поговорить с мальчиком, потому что житья от него нет. Ксендз стал объяснять Феликсу, что в христианстве ничего нельзя добиваться принуждением и силой, только личным примером и приветствуя то, что делается по доброй воле, а замечания, выговоры и понукания к молитве – это уже не христианство. Дзержинский хмуро выслушал его и высказался в том смысле, что, нет, это для меня не подходит, я хочу действовать и, если надо, силой все человечество к счастью привести – и ушел в революцию.

В Языкове порой просвечивает это «дзержинское». Просвечивает оно и в «Кудеснике». И возникает оно прежде всего потому, что для Языкова сила и усилие, сила и благость так и не синтезируются, существуют по отдельности, не находя ту точку равновесия и точку опоры, в которых из них возникнет нечто новое и единое. Так сказать, они для Языкова остаются не единой монетой с двумя сторонами, а двумя отдельными чеканными формами – для аверса и реверса, «орла» и «решки» – и он эти две формы вертит в руках и никак не может сообразить, как же приложить их к плоскому кругляшу металла, чтобы изображение возникло одновременно с двух сторон и чтобы пустой кругляш превратился в полноценную монету, где два изображения дополняют друг друга и друг без друга не могут существовать.

Решение вопроса Языков будет искать до конца своих дней. Найдут его, в итоге, другие – сперва Лермонтов, потом Некрасов – но Языков будет первым, кто этот вопрос вообще поставит в русской поэзии.

Понятно ли, что, говоря про «впервые», я имею в виду, что впервые этот вопрос будет поставлен чисто поэтическими средствами, не философски-умозрительно вплетен в ткань стихов, с рифмовкой или без, а будет возникать из самого языка, из тех его концентрированной сути и проявленной гармонии, которые он обретает в истинной поэзии?

Тут очень интересно и показательно взглянуть на одно позднейшее разрешение этого вопроса, близкое к «Кудеснику».

В «Кудеснике» князь (князь Глеб) прикладывается ко кресту и «вдруг» получает откровение – или озарение – что ему делать, и берется за топор.

В сказании «О двух великих грешниках» Некрасова ровно такое же «вдруг» настигает бывшего атамана Кудеяра – будущего инока Питирима – со схожим результатом; что, вроде бы, сам Господь вдохновляет его на насильственное действие.

Приведу, на всякий случай, весь финал сказания – для тех, кто давно читал и подзабыл.

…Сжалился Бог и к спасению

Схимнику путь указал:

Старцу в молитвенном бдении

Некий угодник предстал,

Рек «Не без божьего промысла

Выбрал ты дуб вековой,

Тем же ножом, что разбойничал,

Срежь его, той же рукой!

Будет работа великая,

Будет награда за труд;

Только что рухнется дерево —

Цепи греха упадут».

Смерил отшельник страшилище:

Дуб – три обхвата кругом!

Стал на работу с молитвою,

Режет булатным ножом,

Режет упругое дерево,

Господу славу поет,

Годы идут – подвигается

Медленно дело вперед.

Что