высоких учителей, имей свои собственные глаза и гляди на мир, каков он есть. Будь простодушен – единственный урок, который он согласен дать Языкову. Среди афоризмов Пушкина, впервые напечатанных в альманахе «Северные Цветы на 1828 год», есть посвященный простодушию: «Тонкость не доказывает еще ума … Прибавить можно, что тонкость редко соединяется с гением, обыкновенно простодушным…»

– «Гений – простодушен»? – не мог не поразиться неприятно Языков, для которого «философия» и «высокая идея» в поэзии – недостижимый идеал. И когда он а послании Пушкину после Тригорского придает слову «простодушный» негативный оттенок («…Теперь, когда Парнаса воды Хвостовы черпают на оды И простодушная Москва, Полна святого упованья, Приготовляет торжества На светлый день царевенчанья…»), то в этом, скорее всего, не только осуждение той московской «простоты, которая хуже воровства» (и не будем забывать, что для самого Языкова «светлый» день коронации Николая «запечатан черным сургучом» и предвидит он «царство пустоты»), но и отголосок – и продолжение – спора с Пушкиным, следует ли считать простодушие ценнейшим качеством, одним из главных отличительных признаков гения…

И с «Песней о вещем Олеге» это напрямую связано. В конце января 1825 года Пушкин пишет не раз уже поминавшемуся Бестужеву (будущему Марлинскому), ближайшему другу и соратнику Рылеева: «Тебе, кажется, Олег не нравится; напрасно. Товарищеская любовь старого князя к своему коню и заботливость о его судьбе есть черта трогательного простодушия, да и происшествие само по себе в своей простоте имеет много поэтического».

Но Бестужев предпочитает версию Рылеева – с «идеей», с «гербом России» на щите. Между тем, мысль Пушкина предельно ясна, если мы посмотрим на нее в контексте всех остальных пушкинских высказываний: именно там, где Олег простодушен, он вырывается из царства языческого рока, укус змеи – это, может, исполнение предсказания, но не победа рока, потому что не будь в Олеге «товарищеской любви», и укуса бы не было – он рассеяно отмахнулся бы при известии о смерти коня и, разве что, следующий кубок выпил бы за его помин, посчитав, что этого вполне достаточно. Не поскакал бы прощаться с его костями.

А ведь это – то самое простодушие, к которому призывал Христос, говоря «будьте как дети» и что нет выше любви, нежели та, как если кто живот свой положит за други своя. Росток простодушия, поворачивающийся в душе Олега к солнцу новых времен, предвещает то, что станет новым путем всей Руси, чтобы в каждой душе эти ростки были солнцем озарены и влагой напитаны, иначе человеком быть нельзя – и желание проститься с конем в это будущее путь пролагает.

Или – как говорится в известной присказке – «Где просто, там ангелов со ста, а где мудрено – там ни одного». Рылеев (и Бестужев, и многие другие) выбирают «мудрено», Рылеев в это «мудрено» и Языкова тащит, что совсем нетрудно, ведь у Языкова с ранних лет к «высокому мудрованию» душа лежит, снова мы получаем то же столкновение «архаистов» и «новаторов». Порой – в душе одного человека, как это происходит с Языковым. И при всех несогласиях Языкова с Пушкиным их разговоры и споры высекают такие искры, которые сдвигают Языкова в «новизну».

С пониманием этой пушкинской «простоты» стоило бы заново взглянуть на его стихотворение 1829 года «Олегов щит».

И совсем не невозможно, чтобы на щите такого – простодушного – Олега было изображение святого Георгия.

Вот так простодушный взгляд Пушкина на простодушного Олега вдруг раскрывает такие сложности и противоречия в истории, такие единство и борьбу противоположностей, разрешающиеся в неоднозначном выборе нового пути, какие «плановая», высокоученая, тонкая, аналитическая, «идейная» поэзия раскрыть бы вряд ли смогла. И это не означает, что у Пушкина нет своего глубокого и точного анализа. Есть, и общий метод применения анализа есть – но его анализ по-иному пластичен, он проводится не через утвержденные и уже начинающие костенеть схемы и системы, а через саму жизнь.

И как раз вот этот отказ от руководства со стороны Пушкина Языков – пока – понять и принять не может. Может, отсюда и его стремление «утереть нос» Пушкину, в прямом споре над одними и теми же поэтическими темами показать, кто на самом деле первый на России поэт; стремление, которые часто трактуется как зависть, но у которого более сложная подоплека; зарождается оно из разочарования и из неверного объяснения самому себе, почему Пушкин отказался «взять над ним полное комсомольское шефство» – какой разумный человек уклонится от того, чтобы воспитывать верных учеников и последователей, а раз уклоняется, значит, просто не умеет руководить, а раз не умеет, значит, не из того теста сделан, и, значит, ничем не лучше и не выше меня, и я имею полное право во многом его ниспровергать… Во многих письмах Языкова того времени сквозят обида и недоумение на то, что Пушкин медлит с ответом на его письма. «О Пушкине ничего не слышно. В половине прошлого месяца я писал к нему в Москву, но ответа не получил. Полагаю, что он загулялся в Белокаменной, занят очарованием тамошних красавиц и не имеет времени отвечать на письма существ отдаленных!» (Вульфу, 17 февраля 1827 года.) «О Пушкине ничего не слышно; в начале сего месяца я писал к нему в Москву, где он тогда находился, по его собственному ко мне писанию, но до сих пор не имею от него ответа. Не всякому слуху веруйте, но испытуйте духа». (Брату Петру, 23 февраля 1827 года.) И так далее. Раз нет личного приглашения от Пушкина, то он и к Осиповым в Тригорское не поедет – надувается по-мальчишески. «Пушкин поживает в Москве; летом приедет он в Псковскую свою деревню, и меня туда приглашают сильно к тому времени – а я не поеду!» (Брату Александру, 21 апреля 1827 года.) Сам-то он спешит поделиться с Пушкиным всем для него важным и существенным (например, в письме Вульфу 9 февраля уже 1829 года: «Кланяйся Пушкину. Первое мое дело литературное в Симбирске будет отповедь к нему о моем житье-бытье.») – и ждет в ответ незамедлительного отклика, поощрения или наставления на путь, взаимообогащающего «ауканья» – и всякую задержку воспринимает болезненно. Не просто горячо и живо, а даже мнительно – и эта мнительность качает его туда-сюда, от отторжения от Пушкина до готовности делиться с ним самым сокровенным. Сохраняется все та же неуверенность в себе толстого мальчишки, который твердо решил, что будет великим поэтом и вознесется до аспидной доски, но при всей решимости грызет где-то червь сомнения в своих силах… Внешнее одобрение нужно ему