вспоминал он «Аварскую войну» Георгия Писиды, заново изумляясь, как точно поэт, живший триста лет назад, описал то, что он пережил сегодня. «С воплями в ладьях» – Писида как будто сам сегодня был здесь!

И его, Феофана, Богоматерь, как небесный стратиг, избрала быть теми руками, через которые она напрягала лук, поднимала щит, воздымала меч и отправляла ладьи идолопоклонников в морскую глубину. Феофан испытывал восторженную благодарность за то, что в этом деле Бог и Его Пресвятая Матерь через него явили свою победительную милость. Это чувство перевешивало простое человеческое честолюбие и вполне оправданное ожидание наград.

Но с самого дна души пробивался страх. С наступлением темноты тайный ужас все усиливался. Самому архонту меры было совершенно незачем лично нести дозор на ночной палубе, но Феофан не мог заставить себя уйти отдыхать. Так и казалось, что стоит ему отвести глаза от моря, как оно вновь оживет. Вопреки мнению игемонов, Феофан не мог отделаться от ощущения, будто под покровом тьмы скифские лодки, отогнанные и разбросанные по берегам пролива, вновь соберутся и окружат судно.

Настороженное ухо ловило малейший всплеск воды под бортом. Запас «влажного огня» еще имелся, хотя «мыши» для токсобаллист были потрачены почти все. Те из десяти тысяч стрел, что не нашли себе жертву на лодках, железным дождем пролились на морское дно…

А если скифы теперь все же попытаются пройти, пользуясь темнотой и наверняка зная, что стрелять по ним почти нечем? А если во тьме полезут на хеландии, как и собирались, пока не попробовали «влажного огня»?

Феофан невольно содрогался, вспомнив, как сегодня днем хеландия была окружена скифскими лодками – горящими и уже сгоревшими. С такого близкого расстояния хорошо было видно все, что на них творится, в ушах звенело от диких криков, на палубе было почти так же трудно дышать от вонючего дыма, как и в лодках внизу – ведь он валил сюда со всех сторон. Запах паленой плоти, смешанный с вонью раскаленного железа, сводил с ума, от него было некуда деваться.

Довольно скоро верховое течение унесло горящие и обгорелые остовы в сторону Константинополя. Феофан судорожно сглатывал, воображая, какой ужас они произведут среди прибрежных жителей, обитателей Кераса и самих горожан, что наверняка увидят какие-то из них со стен. Эпарху еще хватит забот их вылавливать и закапывать. И сейчас еще от одежды и волос патрикия вместо привычных сирийских благовоний несло горелой вонью, и оттого казалось, что эти черные лодьи Харона по-прежнему трутся о борта в темноте.

Дважды горящую лодку едва не прижало к борту хеландии, и рулевому пришлось очень постараться, чтобы избежать столкновения. Феофан не раз в душе поблагодарил василевса: на его хеландию Роман прислал двоих кормчих с «красной барки» – царского дромона для морских прогулок. Алексий и Василид славились как великие мастера своего дела, едва ли не лучшие во всем царском флоте. Сегодня, как отчетливо понимал Феофан, их искусство управления кораблем, который к тому же, после спешной починки, плохо слушался руля, спасло от ужасной смерти и его самого, и весь страт – гребцов и стратиотов из тагмы схол. Иначе они сами сгорели бы, и пламя над столь крупным кораблем, наверное, увидели бы в самом Константинополе!

Позолоченный крест с частицей пояса Богоматери чуть поблескивал возле патрикия на корме, и среди тьмы сохраняя все величие своей победительной силы.

– Смотрите, смотрите! – вдруг закричал дозорный на носу.

Очнувшись, Феофан быстро поднял голову. Пронзила мысль: скифы все же идут на новый приступ!

С хеландий, стоящих ближе к берегу, долетел звук трубы.

Со всей доступной ему поспешностью патрикий устремился вперед. Но вместо ожидаемых скифских лодок – как их можно было бы разглядеть в темноте? – увидел пламя на берегу. И содрогнулся всем телом – пламя было так высоко, висящее в черноте между небом и землей, что казалось проявлением Божьего гнева.

К нему подбежал кентарх.

– Это возле Иерона! – воскликнул он, протирая глаза. – Похоже, скифы зажгли огонь на горе над заставой и подают знак своим!

* * *

Мистина сам приказал разбудить его через две стражи. Но, когда Ратияр его растолкал, в первые мгновения казалось, что открыть глаза и встать – выше сил.

– Ночью огонь видели на закатной стороне, – доложил ему Ратияр: рослый, лишь чуть ниже самого Мистины, худощавый парень с лицом жестким, но живым, и желтоватыми, будто у пса, острыми глазами. – Я тебя будить не стал, а где горело, запомнил.

– Огонь? – С Мистины разом слетели остатки сна.

Засыпая, он молил богов хоть о каком-нибудь знаке. Похоже, они его услышали.

Плеснув в лицо водой, он сам поднялся на холм и заново осмотрелся в яснеющих сумерках. Ночной огонь уже угас, но отроки показали направление. Судя по их словам, горело где-то на возвышенности.

– Как бы это на том берегу не оказалось, – сказал Ивор. – Там же в той стороне – пролив, откуда мы пришли.

– А Ингвар не пришел, – Мистина отвел глаза от смутно видной зелени рощ на холмах и посмотрел на сотского. – Это очень может быть он.

– А если греки?

– А им кому знаки подавать, они и так знают, где у них что.

Светало, но все было тихо. Ни дозорные на холме, ни разосланные на разведку малые дружины не находили поблизости никаких признаков царевых войск. В стане уже дымили костры, отроки варили кашу. Мистина вновь собрал бояр. Природу и послание ночного огня необходимо было выяснить. Как ни мала казалась надежда, что это пропавший князь подает знак оторванной от него дружине, немыслимо было отказаться от нее, не проверив.

Но путь на запад преграждали огненосные хеландии. Бояре предлагали послать людей по берегу на запад, но они не смогли бы переправиться через пролив. Оставался путь по морю – по широкой дуге, в обход хеландий в устье пролива. А для этого приходилось ждать ночи.

Если бы его разбудили сразу, пока вся предыдущая ночь еще была впереди… Но нет, со вздохом признал Мистина. Неразумно было бы посылать людей, пусть немногих, на новую опасность, не дав им опомниться после зрелища молний небесных, жгущих лодьи прямо на воде.

А новый день только разгорался, сквозь утреннюю свежесть уже пробивались предвестья дневной жары. С моря веяло приятным ветерком, синяя ширь расстилалась перед взором, как блестящий шелк, чуть измятый ветром.