кому-нибудь, да надо было то сарай дополнительный поставить, то колодец выкопать или старый дом снести и возобновить там же другой. Побольше ростом, посветлее окнами и покрыть крышу входившей в моду жестяной кровлей, которую или суриком красили, а то и оставляли блестящей, луженой с верхней стороны. Солнце о такую крышу билось на скорости света и разлеталось почти над всей деревней сверкающими широкими ломтями весёлых бликов.

А, случалось часто, горели хаты у народа. Не у пьяниц и раздолбаев, плохо понимающих как правильно протянуть со столба электрические провода и растащить их по комнатам. Нет же. У серьёзных мастеровитых мужиков красный петух тоже огненными крыльями размахивал и обращал избы в прах. То в печке искра ночью взбесится да выскочит из поддувала на дерево за пределы листа стального, который прибивают перед топкой. Или стеклянный дутый стакан над керосиновой лампой лопнет ночью от перегрева, потому, что в горнице зажженную лампу на ночь ставили к окну поближе. С улицы любой понимал, что хозяева дома и спят. Ну и по нужде из спальни потемну торопиться неудобно. Так пламя без лопнувшего стекла иногда задевало от ветра из форточки краем занавеску задёрнутую, и среди ночи неожиданность в виде пожара не давала хозяевам шанса его притушить.

А готовый помочь народ спал себе и о погорельцах узнавал с утра.

Никто из пострадавших или строителей нового жилья никогда никого не просил помогать руками да стройматериалами. Как-то само-собой сложилась в селе, что беда одной семьи — это общая неприятность. Дядя Гриша Гулько, старый казак и кавалер двух орденов Великой отечественной, сельский староста, обходил на одной уцелевшей ноге и деревянной подставке под левую культю всех в деревне и назначал прибыть на «помочь» к Мальцевым или Глущенко в семь утра в субботу. Все собирались, обсуждали, измеряли, прикидывали кто чем займётся и откуда кто притащит всё: глину, песок, брёвна, железо, гвозди, скобы и разные инструменты. Работали до ночи и дом пятистенку ставили за четыре — пять дней. Потом хозяева обходили каждого и звали «вспрыснуть» хату, отгулять её день рождения. Гуляли обычно дня три если не было посевной или уборочной. А в трудовую напряженку на полях пили только с вечера до утра, похмелялись и шли на трактора или комбайны.

Так было всегда и в «помочи» участвовали все. Дети, кроме грудных и не доросших до семи лет, женщины, старики и бабки. Поэтому пацаны вырастали и уже умели делать любую мужскую работу, а девочки — женскую. Они мазали стены глиной, штукатурили, а потом выравнивали глиняный «накид» тонким песком, разведенным в воде, куда для прочности конечной штукатурки разбивали сотню яиц. Вот по этой причине Малович и городской дом, расстрелянный негодяями, возрождал не один. Человек десять привёз из села в кузове Вася, муж сестры Александра Валентины Павловны.

Город традиции и навыка этой безвозмездной естественной «помочи» не имел. Внутри дома ничто не пострадало, а снаружи всё переделали на сегодняшний манер. Василий где-то добыл декоративную штукатурку, в которую добавляли по вкусу краситель, а потом не досохшую поверхность прокатывали валиком с узорами. У Шуры дом голубого цвета был откатан узором «волна». Казалась, что то ли речка нежданно свернула и пошла вдоль стен, то ли дом специально построили на дне Тобола. Красиво, в общем было. Баню обили шлифованной доской, крыши на ней и на хате положили из модной пластмассовой черепицы, а вдобавок к этой красоте поставили возле ворот высокий фонарь на стальной ноге и стеклянным «скворечником» наверху, в котором поместилось аж две лампочки. Обычная и крашеная светлой прозрачной зеленью. Можно было перевозить Зину с Виталиком.

Гуляли во дворе два дня. Субботу и воскресенье. Именно в эти дни задержанного Марченко после пяти допросов готовили без Шуры к отправке в СИЗО, а далее на зону к «куму» Виктору Фёдоровичу, а после него по суду, если совсем уж не пофартит Андрею Марченко, повезут в «крытку» ждать расстрела то ли через месяц, а, может только на следующий год. Сами допросы много чего расставили строго по своим местам. Как шахматные фигуры.

Пять дней назад Шура и Володя Тихонов приказали конвоирам привести к девяти утра Марченко. Стоять он сам не мог. С глубочайшего похмелья ронял голову на стол, пытался что-то внятное выразить синими слипшимися губами и глаза его выделяли в воздух кабинета ужас похмелья и страх чувства перемены жизни после допроса.

— Ну, тут все свои, — начал допрос Александр Павлович. — Поэтому из омерзительного мероприятия, допроса, сделаем мы простые мужицкие посиделки. Потому как допрашивать тебя, Марченко, нам не о чем. Знаем мы и так всё. Просто формально обязаны отрапортовать начальству, что допрос провели и протокол составили, а подозреваемый сознался и в том расписался личной подписью. Вова, доставай всё на стол.

Тихонов вытащил из большого шкафа две бутылки коньяка, три лимонада, колбасу, нарезанную заранее, и пирожные с масляным кремом. Марченко при этом зрелище тряхнуло как в кузове ГаЗона на глубокой колдобине и рука его трясущаяся, телом не управляемая, потянулась к стакану.

— Первую пьём за то, что ты, Андрей Андреевич, как честный гражданин страны Советов, решился очистить совесть и признаться во всех преступных своих деяниях, — сказал тост Малович. — Кроме стрельбы по моему дому и в меня. Это я считаю не преступлением, а твоим истерическим идиотизмом. Статьи про стрельбу по дому в УК нет, в меня ты не стрелял, раз я тут живой сижу, а потому можешь считать, что ты просто пошутил неудачно и мы это в протокол не заносим.

Выпил Андрей двести граммов с трудом, но всё же залпом. Выпрямился и стал прислушиваться к организму. Он стакан армянского принял достойно и без сопротивления желудка. Через десять минут губы у Марченко стали розоветь вместе со щеками и телесная дрожь притихла. После второго стакана он достал из мятого пиджака расчёску и волос пригладил весьма фигурно. Почти модно.

— Вот ты, Андрюша, на кой хрен два раза меня убивал? — Шура по глазам Марченко понял, что говорить он готов. — Просто разъясни без протокола. Интересно мне. Вот ты ж умный мужик. Чую я. Понимаешь же, что все твои чудеса я не просто наизусть запомнил и в голове ношу. Убьёшь меня, а ничего не поменяется. Бумаги, где ты светишься как вор, заказчик убийств и подпольный миллионер, то есть нарушитель многих законов сразу, лежат во многих копиях в разных сейфах. И кранты один хрен