По-видимому – да, влюбился. Его итальянский биограф, Маурицио Вироли, положил немало трудов на то, чтобы установить, кто же она такая. Из анализа переписки Макиавелли с Франческо Веттори он сделал вывод, что скорее всего, это была сестра их общего приятеля, Никколо Таффани. Как ее звали? Это непонятно – похоже, что до ответа не доискался и сам Вироли: он именует ее Ла Таффани. Это мало что дает – в итальянском мужской род обозначается артиклем «il», а женский – «la». Скажем, Макиавелли его приятели называли: «Иль Макка», «Il Macha».

Если бы фамилия Никколо Таффани была бы «Иванов», то прозвище его сестры, «La Taffani», «Ла Таффани», которую приводит нам Вироли, была бы «Иванова». О ней известно, что она жила одна, так как ее муж ее оставил и уехал в Рим, после чего о нем не было ни слуху ни духу. Маурицио Вироли основывает свою догадку вот на чем: Макиавелли незадолго до просьбы о покупке ткани для подарка просил Франческо Веттори похлопотать о каких-то делах семейства Таффани, которым он до этого особо не интересовался. Просить Никколо Макиавелли очень не любил, а в семье Таффани была только одна как бы замужняя женщина, за которой можно было поухаживать без риска получить стилет под ребра... В общем, М. Вироли думает, что это она и стала предметом влюбленности Макиавелли. Трудно сказать. Хотя Франческо Веттори наверняка знал, кому предназначался подарок, но в своем письме Никколо он говорит, что ни о чем спрашивать его не будет, с него достаточно того, что он может услужить другу – так что кто эта дама, так и остается неясным. Однако он была, она существовала, и Макиавелли был так влюблен, что ходил к ней в гости за многие мили, и расстояние его не пугало.

Мы знаем об этом из его писем к Веттори – они обсуждали такого рода вопросы без особых обиняков. Скажем, Веттори писал Макиавелли, что ему очень приглянулась дочь его соседа, но в свои сорок лет он должен думать не о безумствах, а о том, что у него есть дочери, и лучше не бросать деньги на ветер, а отложить им что-то на приданое. А вот Никколо Макиавелли, истинное воплощение трезвости и жесткого цинизма, примерно в это время, где-то в 1514 году, пишет сонет, который есть смысл привести целиком, он был прекрасно переведен на русский Е.М. Солоновичeм.

Сонет Никколо Макиавелли:

Когда бы миг не думать мне о вас,

Я этот миг благословлял бы годы.

Сердечной бы не ведал я невзгоды,

Когда бы вас признанием потряс.

Когда бы я, невольник ваших глаз,

Мог верить вам, я б не желал свободы,

И в этом роща верит мне, чьи своды

Внимали жалобам моим не раз.

Мы говорим: «Конец», – теряя сына,

Богатство, трон, смотря былому вслед.

Всему бывает в свой черед кончина.

Увы, зачем родился я на свет!

Мне только плакать – вы тому причина,

И нет слезам конца, и веры нет.

Как и было сказано – сонет предположительно датируется 1514 годом.

Но сонеты занимали все-таки далеко не все свободное время Никколо Макиавелли – потому что свободное время относилось к такой категории добра, которого у него было, увы, предостаточно. Уже был случай упомянуть, куда шло это время, но все же есть смысл послушать его самого. Вот отрывок из письма Макиавелли, отправленного в Рим, к Франческо Веттори:

«...Выйдя из леса, я отправляюсь к источнику, а оттуда на птицеловный ток. Со мной книга, Данте, Петрарка или кто-нибудь из второстепенных поэтов, Тибулл, Овидий и им подобные: читая об их любовных страстях и увлечениях, я вспоминаю о своем и какое-то время наслаждаюсь этой мыслью. Затем я перебираюсь в придорожную харчевню и разговариваю с проезжающими – спрашиваю, какие новости у них дома, слушаю всякую всячину и беру на заметку всевозможные людские вкусы и причуды. Между тем наступает час обеда... я вкушаю ту пищу, которой меня одаривают бедное имение и скудное хозяйство. Пообедав, я возвращаюсь в харчевню, где застаю обычно в сборе хозяина, мясника, мельника и двух кирпичников. С ними я убиваю целый день, играя в трик-трак и в крикку; при этом мы без конца спорим и бранимся...

Так, не гнушаясь этими тварями, я задаю себе встряску и даю волю проклятой судьбе – пусть сильнее втаптывает меня в грязь, посмотрим, не станет ли ей наконец стыдно.

С наступлением вечера я возвращаюсь домой и вхожу в свой кабинет; у дверей я сбрасываю будничную одежду, запыленную и грязную, и облачаюсь в платье, достойное царей и вельмож; так, должным образом подготовившись, я вступаю в старинный круг мужей древности и, дружелюбно ими встреченный, вкушаю ту пищу, для которой единственно я рожден; здесь я без стеснения беседую с ними и расспрашиваю о причинах их поступков, они же с присущим им человеколюбием отвечают. На четыре часа я забываю о скуке, не думаю о своих горестях, меня не удручает бедность и не страшит смерть: я целиком переношусь к ним».

В письме, цитату из которого мы привели, он начинает с обращения к своему адресату на торжественно-пародийный лад: «светлейшему флорентийскому послу у верховного понтифика и своему благодетелю Франческо Веттори, в Рим» и мимоходом сообщает ему, что написал кое-что, относящееся к государствам. Речь идет о «Государе».

Письмо датировано 13 декабря 1513 года. Отношения у Макиавелли с Франческо Веттори поистине неформальны, обращение «светлейший посол» не следует принимать всерьез – в другом письме тот же Франческо именуется уже «любезным куманьком».

И Макиавелли пишет ему вполне откровенно, что не знает, как быть, но надеется поправить свои дела подношением «Государя»:

«К подношению же меня побуждает жестокая необходимость, ибо я разоряюсь и пройдет совсем немного времени, как погрязну в жалкой нищете, не говоря о моем желании, чтобы эти синьоры Медичи вспомнили о моем существовании и поручили хоть камень в гору катить; потому что, если они и тут не обратят на меня внимания, мне придется пенять только на себя; а по прочтении этой вещи будет видно, что я не проспал и не проиграл в бирюльки те пятнадцать лет, которые были посвящены изучению государственного искусства, и всякий захочет использовать богатый опыт человека, готового им поделиться».

Как мы уже знаем, из этого ничего не вышло – Медичи его книгу не прочли. Но, во-первых, книгу в рукописной копии все-таки кое-кто прочел, а во-вторых, Макиавелли написал не только «Государя».

По-видимому, где-то в начале и в середине 1514 года Макиавелли стали приглашать в сады Орти Оричеллари – их владелец, Козимо Ручеллаи, определенно проникся к нему симпатиями. Во всяком случае, новая работа Никколо Макиавелли под названием «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» посвящена двум лицам – Козимо Ручеллаи и Дзаноби Буондельмонте.

«Декада» в данном случае – первые 10 книг знаменитой истории Рима Тита Ливия. Книга Макиавелли написана в лучших традициях Флоренции и ее школы «филологического гуманизма» – берется античный текст дохристианских языческих времен и исследуется примерно на тот же лад, на который толковались теологические сочинения отцов церкви вроде Фомы Аквинского. Такого рода вещи во Флоренции практиковались со времен Данте и Петрарки, то есть с XIII—XIV веков.