Раз я обнаружен — значит, немедленно следовало действовать.

Да! Лицом и фигурой я выглядел как семнадцатилетний — но здесь уже заметил за собой способность в случае необходимости «включать старшего». Все‑таки внутренне я был Алексеем Даниловым, которому перевалило за тридцать. Вдобавок я научился изображать повадки здешних начальников: насупленность, нахмуренность, озабоченное судьбами державы чело. В подобные минуты, ей‑ей, все принимали меня за ответственное лицо.

По расположению окон я понял, где проживала тетка, надзиравшая за бельем. Поднялся по скрипучей, деревянной, истертой лестнице. В подъезде пахло керосином и кошками.

Дама в бигуди проживала в квартире номер четыре. Прекрасно, рядом располагалась пятая, кордубцевская. За их дверью, обитой дерматином, было тихо. За номером четыре разливались «Подмосковные вечера». Я внушительно постучал — никаких звонков в бараке не водилось.

Через минуту дверь распахнулась. Та самая женщина в бигуди и в халатике — на вид лет тридцати пяти. В СССР времен пятьдесят седьмого года (замечу попутно) женщины этого возраста, чуть моложе, чуть старше, были самыми несчастными в смысле поиска партнера: почти всех их сверстников выбила война и сталинские репрессии. Многим приходилось довольствоваться инвалидами, урывать счастья с женатиками, соблазнять стариков или юнцов. И потому неудивительно, что она уставилась на меня, возникшего на пороге, с нескрываемым женским интересом.

Ох, Варя! Пишу я об этом столь подробно и откровенно, разумеется, не для того, чтобы позлить или задеть тебя. Нет! Наоборот! Я боюсь, что шансы на то, что ты прочтешь эти записки, столь мизерны, столь ничтожны, что я могу быть в них совершенно откровенным. Ах, Варя, Варя! Неужели мне никогда больше не доведется глянуть в ясные твои очи под собольими бровями? Неужели никогда не сожму твою сильную, широкую руку? Неужели не покрою поцелуями твой большой, роскошный, прохладный, словно мраморный, бюст? (Я ж говорю, что могу писать все, что угодно, все равно шансов, что ты прочтешь — ноль целых, ноль десятых.) Неужели до самого твоего рождения остается еще без малого тридцать лет?

Но — довольно лирики, вернусь к делу.

— Вы в квартире одна? — деловито спросил я женщину.

— Одна, — кокетливо ответила она.

— Я из Комитета госбезопасности, старший лейтенант Данилов. Разрешите войти.

Никакого удостоверения я ей не показал — да и не было у меня, разумеется, удостоверения. Но она мне поверила — поистине высоко было доверие советских людей к родным органам госбезопасности. Да и я удачно «включил начальника». Дама провела меня в комнату, усадила за дубовый стол, заткнула громкоговоритель, который принялся было исполнять сладким восточным тенорком: «Я встрэтил дэвушку, полумэсяцем бровь».

— Я прошу вас, чтобы наша беседа осталась строго между нами. Особенно от ваших соседей Кордубцевых. Они ведь в пятом номере проживают?

— Да, в пятом, — пропела дама, пожирая меня глазами. Происходило нечто в ее понимании сверхъестественное: к ней в дом явился молодой, хорошенький сотрудник госбезопасности и наводит справки о соседях! Что они натворили? Эх, жаль, как жаль, что нельзя будет потом поведать об этом разговоре товаркам!

— И как они себя ведут?

— Да тихо все. Благородно. Она ведь одна, Ритка. Детей двое. Подняла их. Старшую выучила. Теперь Машка по распределению в Челябинскую область уехала. Письма шлет. (Да, значит, двоюродная бабка, с которой ты, Варя, имела подробную беседу, в своей юности правоверной комсомолкой была — по распределению вон поехала.) Семка учится.

— Учится — где?

— В строительно‑архитектурном, в Москве. На третьем, что ли, курсе.

— В какой группе? Факультет какой? Специальность?

— Ох, нет, этого я не знаю.

— Ладно, это мы выясним непосредственно в институте. Ведут ли они, мать и сын, между собой или с соседями антисоветские разговоры?

Весь строй моей беседы напрочь отметал любые повороты для флирта, и женщина подтянулась, посерьезнела. Отвечала, понижая голос, почти шепотом, одновременно поглядывая на входную дверь и на окно.

— Никогда ничего такого не слышала.

— Прослушивают ли враждебные радиостанции из‑за границы? «Голос Америки»? Би‑би‑си? «Радио Свобода»?

— Да у них и радиоприемника‑то нет. Только репродуктор.

— Хм. А Семен к стилягам не относится?

— В смысле?

— Ну, одет он как все? Или — брючки‑дудочки, кок, ботинки на манной каше?

— Да нет, совершенно обыкновенно он выглядит. Да и какие там возможности! Ритка — медсестра, у него — стипендия двести восемьдесят рублей.

Вообще хочу заметить тебе, Варя, что стиляг я тут, в пятьдесят седьмом, особо не видывал. По‑моему, стиляжничество было значительно преувеличено тогдашней пропагандой (и последующими бытописателями). Во всяком случае, ни у нас в институте или в студгородке, ни на улицах столицы я ни одного подобного типа не встречал. И никто у нас в общаге не слушал рок на костях — то есть грампластинки, записанные на использованной рентгеновской пленке. Правда, специально я представителей этого клана не искал — возможно, на Биттер‑стрит, или Пешков‑стрит, или Горьки‑стрит (то есть будущей Тверской), в районе знаменитого «Коктейль‑холла», они и водились.

А я продолжал допрашивать дамочку.

— Контакты с иностранцами Кордубцевы имели?

— Я не знаю… Фестиваль ведь был только что… Может, Семка с кем и общался. Сюда — точно никого не водил.

— Ладно, — молвил я внушительно, вставая. — О содержании и самом факте нашего с вами разговора прошу никому не разглашать. Вам все ясно?

— Так точно, — по‑военному, но шепотом ответствовала дама.

Во время нашей с ней беседы мне вдруг влетела в голову прекрасная идея относительно нашего Семена Кордубцева, который здесь и сейчас, в этом времени, учится пока на третьем курсе архитектурно‑строительного. Так часто бывает: в минуты игры и сильного напряжения мозга вдруг приходят идеи, над которыми подспудно ломаешь голову, но которые непосредственно к предмету протекающей беседы не относятся. Исходя из нее, этой вдруг прихлынувшей придумки, мне совершенно не следовало встречаться с Кордубцевыми по месту их жительства. Поэтому я поспешил распрощаться с соседкой, которая снабдила меня ценной информацией и вооружила вдруг пришедшей в голову блестящей мыслью.

На обратном пути в Москву, критически обозрев свое начинание со всех возможных сторон, я понял, что не слишком уж задумка великолепная — но все равно, другой‑то не было. Тем более — имел ли я право медлить? Сколько у меня было в запасе времени — в чужом, отцовском теле? Не будет ведь мое пребывание в нем вечным? А когда и как оборвется, ни я, ни кто‑либо еще не знал. Поэтому мне в любом случае следовало поторапливаться — чтобы выполнить намеченную перед самим собой обязательную программу.