– Ты откуда знаешь? – огрызнулась я, слушаясь, но уже готовая обвинять его во всех смертных грехах.

Все из-за него! Никогда больше… Не дотронется до меня без презерватива – пусть хоть разводится!

И так учебу теперь непонятно как заканчивать…

Новая схватка ослепила… вогнала в какое-то странное, обжигающее оцепенение, будто нижнюю часть моего тела скрутили жгутом, чтоб не дергалась, и погрузили в чан с кипящим маслом… Вцепившись ногтями в хлопчатую простынь я зажмурилась, пережидая, перепрыгивая с одного маленького вдоха на другой…

– Я тебя люблю.

Как сквозь туман слова достигли моих ушей. Вспомнив, как дышат без хрипов и стонов, я приоткрыла один глаз.

– Ты что… почувствовал… что… я хочу тебя убить?

Донской, согнувшись и опираясь на кровать рядом со мной, боднул меня лбом.

– У тебя это написано на лице. Но я все равно тебя люблю.

Теплая рука легла мне на голову, убрала вспотевший локон за уши, вплелась в волосы…

Я всхлипнула.

– Знаешь, как я этого ждала… Сволочь…

Донской изогнул бровь.

– Я тебе в любви признаюсь, а ты мне – «сволочь»?

Новая схватка не дала мне язвительно ответить. Мы пережили ее вместе – взявшись за руки и ткнувшись друг в друга лбами.

И я вдруг поняла, что мне легче – хотя бы потому что уже не так страшно. Как же все-таки важны эти три маленьких слова…

– Еще… – потребовала, как только снова смогла говорить. – Скажи мне… скажи…

– Я тебя люблю, Лера.

– Как?

– Сильно. Больше жизни.

– О господи… это опять идет… Матвей…

– Дыши, любовь моя… Просто дыши… Я с тобой.

Он признавался мне в любви каждую схватку и даже чаще – столько раз, сколько не смог бы признаться за всю нашу жизнь. И каждый раз это помогало. Каждый гребаный раз!

Уже и воды отошли и мне показали лечь, чтобы тужиться, а он все говорил и говорил – уже негромко, почти шепотом мне в ухо, гладя по голове и позволяя сжимать его руку так сильно – как мне хотелось.

Наверняка и сам забыл, что хотел выйти на сами роды… И я забыла. И никого не замечала – только его голос, уводящий, спасающий от боли, разрывающей меня пополам.

А потом, когда, наконец, это безумие закончилось, и мне плюхнули на живот маленький, сморщенный, орущий комочек, он замолчал.

Долго молчал, минут пять. На предложение пуповину перерезать никак не отреагировал, перерезали без него. Я уж думала – собирается в обморок грохнуться, вгляделась в его лицо, чтобы убедиться, что не побелел. Но нет – просто остолбенел.

Я и сама была не в лучшем состоянии.

И это – мое? Вот это… невероятно-пахнущее, маленькое, сморщенное и копошащееся чудо? В горле что-то болезненно сжалось, дышать снова стало тяжело, но как-то по-другому…

Прекрасно тяжело. Легко-тяжело. Тяжело так, будто счастьем придавило – таким, от которого не отвертишься и не сбежишь. Почувствовала, как глаза застилает мутной пеленой…

Моя… моя малышка…

Втягивая носом воздух, я обняла этот копошащийся, вздрагивающий червячок, завернутый до середины в пеленку, ткнулась носом в шелковистый, светлый пух на голове…

И разрыдалась от беспомощности, не в состоянии справиться с лавиной любви, залившей вдруг все мое сердце до краев.

– Папочка, можете взять ребенка – новорожденным это полезно.

Внутри меня поднялась волна собственнического возмущения.

Какое «взять ребенка»?! Я ее только что родила!

Медсестра мягко, но настойчиво вытащила «червячка» из моих рук и, показав, как держать, передала ее ошалевшему и молчаливому Донскому.

Ребенок мгновенно замолчал, уставившись куда-то наверх невидящими глазками.

Тот прокашлялся, словно давил что-то в горле. Шумно глотнул, дрожащим пальцем провел по щечке малышки. Потому перевел глаза, подозрительно блестящие, на меня и сообщил.

– Да, это никакая не Люба.

Я всхлипнула, вытерла рукой обильные слезы – уже мне-то не стыдно поплакать в такой момент.

– А я говорила тебе.

– И была права. Однозначно, это Анна. Анечка… – Он протянул руку ко мне и погладил по щеке уже меня. – И знаешь, что… Похоже, что я теперь… не только тебя одну так сильно люблю.

– Ура! – ответила я невпопад.

И протянула руки к ним обоим.

Конец!