Дожидаясь в Кочине прибытия очередного «перечного флота», он недовольно писал королю Мануэлу Счастливому: «Вы не шлете мне ни оружия, ни солдат, ни какого-либо нужного мне для ведения войны имущества. И к чему это ведет? К тому, что мне приходится делать все дважды. Имей я все, что мне необходимо для выполнения Ваших приказов, мне бы не приходилось дважды рисковать жизнями моих людей в Малакке, дважды осаждать и брать Гоа, да и ормузский форт все еще пребывал бы в нашей власти».

Похоже, гибель в море несметных сокровищ, награбленных в Малакке, оставила его равнодушным, ибо он в письме-отчете дому Мануэлу упоминает о ней лишь между прочим. Гораздо больше струны души Албукерки затронули действия португальцев в Кочине, разобравших, кроме пары прохудившихся парусников, на стройматериал его первый флагман — «Сирни». «Если бы они погибли в море, я бы не упомянул их ни единым словом. Но я считаю совершенно недопустимым, когда некие бездельники, имея в своем распоряжении государственные деньги и достаточно строительных материалов, умышленно губят вполне мореходные корабли. Несмотря на все их заверения, что этим старым кораблям было давно пора на слом (или, выражаясь современным языком — „они выработали свой ресурс“ — В.А.), я уверен в одном — для Индии они бы еще вполне сгодились. Если бы парусники Индийской Армады находились в таком же состоянии, как корабли прибывающего Индию и отбывающего из Индии ежегодно „перечного флота“, затраты на них не шли бы ни в какое сравнение с приносимой ими пользой. Но, собираемые почти всякий раз заново из обломков, они, тем не менее, позволяют нам исправно исполнять наши обязанности на службе Вашему Величеству, и сам я никогда не выходил в открытое море на корабле, о котором нельзя было бы сказать, что он скорее годен на слом, чем на использование по назначению». Судя по тону письма Албукерки, упомянутым в нем, хотя и не названным по имени, «бездельникам» посещение губернатором верфей не сулило ничего хорошего.

Двух главных «бездельников» — коменданта форта Кочина дома Антониу Реала, и начальника кочинской фактории Морену, возвращение дома Афонсу привело в немалое смятение. Ведь именно они первыми распространили ложный слуг о его бесславной гибели в волнах бушующего океана, делали, в период его отсутствия, неоправданные траты и высылали из Кочина всякого, осмелившегося порицать их за подобное поведение. Кроме того, комендант, вместо расширения форта, как ему было приказано домом Афонсу, использовал предназначенные для этого материалы и людей для строительства собственного дома. Выражаясь современным языком, он был повинен в нецелевом расходовании средств. С возвращением Албукерки наказание за это должностное преступление не замедлило себя ждать. Дом Реала был, на средства владельца, так и не успевшего вступить во владение им, перестроен в госпиталь. Кроме того, губернатор оштрафовал преступника на двести крусаду в пользу церковного благотворительного фонда и конфисковал его жалованье за двенадцать месяцев вперед. Тем самым, разумеется, превратив Антониу Реала в своего заклятого врага. Но врагов дом Афонсу не боялся.

При посещении фактории губернатор нашел ящик с португальскими букварями и незамедлительно учредил школу, в которой сотни детей туземцев стали учить чтению и письму. «Малыши весьма способны и восприимчивы к знаниям» — сообщал он королю Мануэлу — «они быстро усваивают все, чему их учат в школе».

В конце апреля в Кочин прибыл последний, задержавшийся в пути, корабль «перечного флота» 1511 года. Он привез радостное известие. Племянник дома Афонсу — Гарсия, брат двух погибших братьев Норонья — назначен командующим Индийской Армадой и находится с тремя каравеллами на пути в Индию. Этот молодой фидалгу также обладал способностями и энергией, однако же, в отличие от своего брата Антониу, Гарсия был спесив и вспыльчив. С высокомерием природного аристократа он, неопытный в «навигацких науках», вздумал учить своего кормчего, как управлять кораблем и прокладывать курс, в результате чего им пришлось тащиться десять месяцев до Мозамбика и остаться там на зимовку. Затем Норонья выслал из Мозамбика вперед свой самый маленький и быстроходный корабль, который едва успел дойти до побережья Индии перед самым началом муссона, принеся весть о скором прибытии эскадры. Сам Гарсия прибыл только в середине августа, вместе с очередным «перечным флотом», преодолевшим расстояние от Лиссабона до Кочина за несравненно более короткий, всего лишь пятимесячный, срок, доставив в Индию, к несказанной радости Албукерки, не знавшего, верить ли такому счастью, необычно многочисленный воинский контингент — полторы тысячи солдат, вооруженных с ног до головы.

«Сеньор, теперь мне кажется, что Вы наконец-то решились отнестись к индийским делам надлежащим образом. Клянусь Вам, что до прибытия этих кораблей во всей Индии имелось только двенадцать сотен солдат (португальцев — В.А.), разбросанных по гарнизонам Малакки, Гоа и других фортов. Из них не более трехсот имели полное вооружение» — писал Афонсу Албукерки дому Мануэлу I Счастливому.

Только теперь, получив под свое командование шестнадцать кораблей и прибывшие из Португалии отборные войска, губернатор отплыл из Кочина в Гоа. Росул Кан[88] (Расул Хан — В.А.), один из лучших полководцев Идалкана, имевший под своим началом шесть тысяч «турок» и многочисленные тяжелые бомбарды с орудийной прислугой из перебежчиков, сведущих в пушкарской науке, засел в сильно укрепленном «маврами» Бенаштариме, получая с материка провиант в любых необходимых ему количествах. Поскольку двойной ряд забитых в речное дно кольев создал своего рода коридор, достаточно широкий для прохождения «мавританских» лодок, Росул Кан не опасался нападения со стороны реки.

Протиснуть корабль в этот образованный двойным частоколом канал было непросто, с учетом того, что он находился под огнем «турецких» пушек. Албукерки не мог этого не понимать. Но до тех пор, пока неприятель бесперебойно сообщался с «Большой Землей», он мог беспрепятственно получать с материка подкрепления. И потому отважный дом Афонсу, оставив своего племянника Норонью в Гоа готовиться штурмовать Бенаштарим с суши, поплыл к Бенаштариму с пятью небольшими плоскодонными судами вверх по реке. «Многие рыцари, многие фидалгу желали ко мне присоединиться» — писал он в отчете о происшедшем, полученном, как обычно, королем Мануэлом, — «но я вынужден был им отказать, ибо, чем меньше был мой отряд, тем менее удобную мишень представлял он для турецких бомбард».

Медленно плыли — если не сказать «ползли»! — пять плоскодонок Албукерки вверх по реке, приближаясь к форту, изрыгавшему убийственный огонь. «Турецкие» пушкари знали свое дело: из двухсот выстрелов цель миновали не более десяти. Тяжелые каменные ядра то и дело падали на палубы. Одновременно неприятельские лучники выпускали в «гяуров» стрелу за стрелой. В разгар боя одна из португальских плоскодонок сделала неверный маневр, повернувшись к форту бортом. И сразу же огонь «турецкой» артиллерии стал вдвое интенсивнее. Пушечное ядро попало в стоявшие на палубе три бочки с порохом. Прогремел оглушительный взрыв, полетели обломки, уцелевшие члены команды в ужасе попрыгали за борт. Когда пороховой дым рассеялся, стал виден капитан подбитой плоскодонки, одиноко стоявший на превращенной наполовину в щепки палубе своего судна. К нему поспешил на помощь сам Афонсу Албукерки, следивший за боем с борта гребной лодки. «Не бросайте в беде своего капитана!» — крикнул он зычным голосом барахтавшимся в воде среди обломков уцелевшим. Невозмутимое спокойствие начальника под градом ядер неприятеля как будто успокоило расстроенные нервы подчиненных. Они послушно взобрались на борт, казалось, обреченной плоскодонки, и. ухитрились-таки отбуксировать сильно поврежденное, чудом державшееся на воде судно в безопасное место, выведя его из-под обстрела неприятельских бомбард. «Никто не был изумлен этим больше, чем я» — признался королю в своем рапорте губернатор.