Нечто подобное происходит при «ямайском параличе», который поразил десятки тысяч американцев во времена «сухого закона». В поисках дешевого алкоголя эти несчастные пили экстракт ямайского имбиря, не зная, что в нем содержится большое количество яда (позже было установлено, что в экстракте присутствует довольно много фосфорорганических соединений), систематическое поступление которого в организм приводит к параличу. (В студенческие годы я проводил исследование с целью выявления механизма развития паралича, используя подопытных животных.)

«Паралич бухты Минамата» был впервые замечен в середине пятидесятых годов в японских рыбацких деревнях, расположенных на берегу бухты. Вначале у больных появлялась неуверенность походки, дрожь конечностей и разнообразные нарушения чувствительности, а в далеко зашедших случаях наступали глухота, слепота и деменция. У рыбаков часто рождались дети с врожденными дефектами. Подобными расстройствами страдали также домашние животные и морские птицы. Подозрение пало на рыбу, которую ловили в этих местах, и когда ею стали целенаправленно кормить кошек, у них развивались те же неврологические поражения, что и у людей. В 1957 году рыболовный промысел был запрещен в бухте Минамата, после чего болезнь совершенно исчезла. Точная причина болезни в то время так и оставалась загадкой, и только спустя довольно много лет Дуглас МакАльпин выяснил, что признаки заболевания были практически идентичны симптомам отравления метилртутью, случаи которого наблюдались в Англии в конце тридцатых годов двадцатого века. Потребовалось несколько лет, чтобы выяснить источник этого металлоорганического соединения (в этом участвовал и Курланд). Оказалось, что стоявшая на берегу фабрика сбрасывала в море метилртуть (вещество само по себе не слишком токсичное), но после попадания в море содержавшиеся в воде микроорганизмы окисляли метилртуть в ее хлорид – соединение, отличающееся высокой токсичностью. Дальше хлорид метилртути включался в пищевую цепочку и доходил в конце концов, через рыбу, до людей.

66 То, что литико или бодиг могут в своем развитии застыть на месте, разительно отличает эти болезни от классического паркинсонизма или бокового амиотрофического склероза, которые неизбежно и неотвратимо прогрессируют во всех случаях. Однако такую же остановку в развитии болезни можно наблюдать и при постэнцефалитическом паркинсонизме или амиотрофии. Так, у одной из моих пациенток, Сельмы Б., сразу после перенесенного в 1917 году летаргического энцефалита развился легкий паркинсонизм на одной стороне тела и оставался практически неизменным в течение семидесяти пяти лет. Другой больной, Ральф Г., стал страдать параличом одной руки в результате перенесенного энцефалита, и этот паралич не прогрессировал в течение пятидесяти лет. (Именно по этой причине Гайдусек считает постэнцефалитические синдромы не активным процессом болезни, а реакциями гиперчувствительности.) Тем не менее такие абортивные формы являются исключением, и литико-бодиг в подавляющем большинстве случаев неотвратимо прогрессирует.

67 Мне было весьма печально узнать, что Дарвин, который, как мне казалось, любил все формы жизни и восхищался ими, говорил (в «Путешествии на корабле “Бигль”») об «отвратительных скользких голотуриях, которых так обожают китайские гурманы». На самом деле их вовсе не любят. Саффорд пишет о них как о «слоняющихся без дела коричневых толстяках». Джек Лондон в «Путешествии на “Снарке”» отзывается о них как о «чудовищных морских тунеядцах», которые «разбрызгивали слизь» и «противно извивались» у него под ногами. Это его единственный негативный отзыв о впечатлениях «полета» в цветовом экстазе над тихоокеанским рифом.

68 В своей истории исследования Тихого океана, Дж. К. Биглхол говорит о трех его фазах – испанских исследованиях шестнадцатого века, «воодушевленных страстью к религии и деньгам»; голландских путешествиях семнадцатого века, предпринятых ради торговых целей; и наконец английских и французских исследованиях, посвященных приобретению знаний. Однако автор отмечает дух любопытства и жажду чуда как факторы, вдохновлявшие все эти исследования. Определенно, это верно в отношении Антонио Пигафетты, дворянина-добровольца, присоединившегося к Магеллану «из страстного желания увидеть чудеса океана». Это справедливо и в отношении путешествий голландских мореплавателей, в которых участвовали натуралисты, стремившиеся попасть в неведомые уголки мира. Так, например, Румфиус и Рид, отправившись в голландскую Ост-Индию в семнадцатом веке, внесли неоценимый вклад в биологию (особенно это касается первых описаний и зарисовок саговников и других растений, неизвестных до тех пор в Европе). Это верно и в отношении Дампира и Кука, которые в некотором смысле явились предтечами великих путешественников-натуралистов девятнадцатого века.

Репутация Магеллана, впрочем, тоже не была безупречной. Открытие Гуама было сделано в очень тяжелых условиях. Матросы голодали и страдали цингой. Они съели всех крыс и кожу, предохранявшую канаты от перетирания. Путешественники провели в море девяносто семь дней, прежде чем увидели – 6 марта 1521 года – землю. Когда они, бросив якорь в бухте Уматака, сошли на берег, туземцы украли у них шлюпку, канаты и часть такелажа. Магеллан обычно бывал хладнокровен и терпелив, но на этот раз вскипел и отреагировал совершенно чудовищным образом. Взяв с собой группу матросов, он сжег сорок или пятьдесят домов и убил семерых чаморро. Взбешенный Магеллан назвал Гуам (и Роту) «Ладронес» – Островами Воров, и относился к их жителям с жестоким презрением. Сам Магеллан тоже вскоре встретил смерть от рук разъяренных туземцев на Филиппинах, которых он сам и спровоцировал на жестокость. И все же о Магеллане не стоит судить по действиям в последние месяцы жизни, ибо он умело командовал своими больными, разозленными, нетерпеливыми и подчас мятежными матросами; блистательно открыл Магелланов пролив – и, как правило, вполне уважительно относился к туземцам. Но, как и всем первым испанским и португальским мореплавателям-первооткрывателям, Магеллану была свойственна склонность к насилию – Биглхол называет ее «христианской надменностью» и полагает, что Магеллан в конце концов, как и все остальные, пал ее жертвой.

Этой «надменности» был, как представляется, начисто лишен восхитительный Пигафетта, который (хотя он и сам был ранен во время убийства Магеллана) тщательно описал путешествие: чудеса природы, народы, встретившиеся мореплавателям, отчаяние экипажа, характер Магеллана с его героизмом, безупречной честностью, мистической глубиной и фатальными пороками – описал с симпатией натуралиста, психолога и историка.

69 Ужасающую картину проказы на Гуаме рисует Араго в своем описании путешествия Фресине:

«В нескольких сотнях ярдов от Анигвы стоят несколько домов, в которых живут прокаженные обоего пола, чья болезнь так ужасна, что со временем лишает их языка или конечностей; к тому же говорят, что болезнь эта заразительна. Я заметил двоих из этих несчастных созданий, являвших собой истинное воплощение всех человеческих бедствий. При приближении к этим ужасным домам, от коих веет отчаянием и запустением, вас охватывает неподдельный ужас. Я убежден в том, что, расширив эти жалкие хижины, собрав в них всех жителей острова, тяжко страдающих от проказы, и запретив им всякие сношения со здоровыми, мы сможем изгнать наконец из страны эту страшную болезнь, которая, если и не убивает сразу свою жертву, то укорачивает жизнь и превращает ее в вечное проклятие. (Здесь проказу называют «болезнь святого Лазаря».) Какая жуткая сцена – видеть ребенка нескольких дней от роду в руках женщины, пожираемой проказой, которая по недомыслию изливает на дитя свою любовь и заботу! И ведь это происходит почти в каждом доме; правительство совершенно этому не препятствует, и дитя, сосущее материнское молоко, вдыхает одновременно миазмы смерти и болезни».