Дэниэл сразу узнал голос Майкла Харгрива.

— В чем дело, Майк? Венди здорова? Где ты?

— По-прежнему в Лусаке. Мы оба в порядке, старина. Чего нельзя сказать о твоем приятеле Омеру. Ты был прав, Дэнни. Новость пришла только что. Он спекся. Военный переворот. Мы только что получили сообщение из нашего посольства в Кахале.

— Что с Омеру? И кто новый человек у власти?

— Не знаю и не знаю. Прости, Дэнни. Там все еще беспорядки. У тебя должны быть новости на Би-би-си, но я позвоню утром, когда еще узнаю подробности.

Сообщение появилось в конце выпуска новостей Би-би-си. Снимок президента Омеру и короткая информация о военном перевороте в Убомо, совершенном военной хунтой. На экране телевизора Омеру — суровый красивый человек лет шестидесяти. Волосы серебряные, кожа светлая, цвета янтаря. Взгляд с экрана прямой и спокойный. Потом начался прогноз погоды, и Дэниэл почувствовал грусть.

Он встречался с Омеру лишь раз, пять лет назад, когда президент дал ему интервью по поводу споров с Заиром и Угандой из-за прав на рыболовство в озере Альберт.

Они провели вместе всего час, но на Дэниэла произвели впечатление красноречие и сила духа старика, а еще больше — очевидная преданность своему народу, всем многочисленным племенам, населяющим его небольшое государство, забота о сохранении леса, саванны и озер, которые являются национальным наследием. «Мы считаем богатства наших озер и лесов наследием, которое нужно сохранить для потомков, а не поглотить в один присест».

Весь понедельник Дэниэл провел в Сити, разговаривая с управляющим своим банком и со своим агентом. Все прошло удачно, и в свою квартиру в девять тридцать вечера Дэниэл вернулся в куда более приподнятом настроении.

На автоответчике было еще одно сообщение от Майкла.

— Боже, как я ненавижу эти устройства. Позвони мне, когда придешь, Дэнни.

В Лусаке было на два часа больше, но он воспринял слова Майкла серьезно.

— Я поднял тебя с постели, Майк?

— Неважно, Дэнни. Я еще даже не выключил свет. Для тебя новость. Новый человек в Убомо — полковник Ифрим Таффари. Сорока двух лет. Очевидно, учился в Лондоне в Школе экономики и в Будапештском университете. Помимо этого никто ничего о нем не знает, только что он уже изменил название страны на Народно-демократическую Республику Убомо. Это сигнал. На языке африканских социалистов «демократический» означает «тиранический». Были сообщения о казни членов свергнутого правительства, но этого можно было ожидать.

— Что слышно об Омеру? — спросил Дэниэл. Странно, как сильно он сочувствует человеку, которого знал совсем недолго и очень давно.

— Особо в списках убитых не упомянут, но полагают, что он среди тех, кого поставили к стенке.

— Сообщи, если что-нибудь узнаешь о моих друзьях Четти Синге и Нине Чэнгуне. — Договорились, Дэнни.

Дэниэл выбросил из головы события в Убомо, и его мир сократился до четырех стен монтажной в студии на Шепард-Буш. День за днем сидел он в полутьме, полностью сосредоточившись на маленьком светящемся экране монтажного монитора.

По вечерам, с кружащейся от усталости головой, с красными от напряжения глазами он, пошатываясь, выходил на улицу, ловил такси и возвращался в свою квартиру, останавливаясь только в «Партриджиз», купить сэндвичей на ужин. По утрам он просыпался в предрассветной темноте, и задолго до того, как в городе начинались часы пик, уже был на студии.

Его захватил экстаз творчества. Эмоциональное восприятие настолько обострилось, что теперь для Дэниэла существовали только светящиеся изображения перед глазами. В голове продолжали звучать описания этих изображений, и он диктовал текст, лишь изредка сверяясь со своими заметками.

Он заново переживал каждое мгновение того, что развертывалось перед ним на экране, переживал так остро, что чувствовал горячий, пыльный мускусный аромат Африки, и голоса ее людей, крики животных звучали в его ушах, когда он работал.

Настолько велика была погруженность Дэниэла в творческий процесс монтажа и озвучивания фильма, что после возвращения недавние события в Африке на несколько недель отступили в далекую, глубокую дымку. Только когда, потрясенный до глубины души, отчего в кровь прихлынул адреналин, он увидел на маленьком экране лицо Джонни Нзу и услышал его голос, исходящий из могилы, все разом вернулось, Дэниэл почувствовал, как укрепилась его решимость.

Один в полутьме монтажной, он сказал Джонни — Я возвращаюсь. Я не забыл тебя. Им не сойдет с рук то, что они с тобой сделали. Обещаю, старина.

К концу февраля, через три месяца после начала монтажа, он был готов показать черновой вариант четырех первых серий своему агенту.

Эйна Маркем продала самые первые его программы, и с тех пор они не расставались. Он доверял ее мнению и восхищался ее деловой проницательностью.

У нее была сверхъестественная способность с точностью до доллара определять, сколько может принести каждая сделка, и получать с договора доход до последнего доллара. Она составила великолепный контракт, предусматривавший все мыслимые последствия и еще несколько совершенно немыслимых.

Однажды она вписала в один из его контрактов пункт о дополнительной выгоде[16]. Он только улыбнулся, прочитав это, но спустя два года этот пункт принес совершенно неожиданную прибыль в пятьдесят тысяч долларов из Японии — страны, которая никак не входила в первоначальные расчеты Дэниэла.

Сорокалетняя Эйна была высокой и гибкой, с темными еврейскими глазами и фигурой модели из «Вог». Раз или два за эти годы они едва не стали любовниками. Ближе всего они были к этому три года назад, когда распили бутылку «Дом Периньон» в его квартире, празднуя особенно выгодный контракт. Она отступила в последний момент.

— Ты один из самых привлекательных мужчин, Дэнни, каких я только встречала, и я совершенно уверена, что мы чудесно развлекались бы, но все же для меня ты ценнее как клиент, чем как собутыльник.

Она застегнула блузку и оставила его терзаться неудовлетворенностью.

Сегодня они сидели рядом в студии и просматривали первые четыре серии. Эйна ничего не говорила, пока просмотр не кончился, потом встала.

— Пошли обедать, я приглашаю, — сказала она.

В такси она говорила о чем угодно, кроме программы. Отвезла его к «Мосиманну» на Вест-Халкин-стрит. Клуб, в который Антон Мосиманн превратил старую церковь, стал теперь храмом гастрономии.

Сам Антон, великолепный в своем белоснежном облачении и высоком поварском колпаке, розовощекий, как херувим, вышел из кухни и поболтал с ними за столиком — честь, которой удостаивались лишь избранные клиенты. Дэниэл сгорал от нетерпения, ему хотелось скорее услышать мнение Эйны о его работе, но это была ее старая уловка — нагнетать напряжение ожидания. Он подыгрывал ей, обсуждая меню и болтая о разных пустяках. И только когда она заказала бутылку «Кортон-Шарлемань», он понял, что ей понравилось.