– Жма! – Бер отшатнулся. – Как ты заметила?

Мальфрид хотела показать ему язык, но двоим отпрыскам старинного королевского рода не пристало вести себя так на причале среди всей своей челяди. Поэтому она лишь приоткрыла рот, чуть пощекотала кончиком языка верхнюю губу изнутри, повернулась и пошла к городцу, помахивая своей влажной сорочкой, как валькирия Висна – стягом Харальда Боезуба. Но успела заметить, как вспыхнул взгляд Бера, и это пламя грело ее, как солнце в груди.

* * *

По ночам Мальфрид снилась глубокая темная вода, того бурого, чуть красноватого, глиняного оттенка, какой вода Волхова кажется, если смотреть из-под ее поверхности. Во сне Мальфрид погружалась, глядя, как постепенно меркнет свет над головой, чувствуя, как более цепко охватывает все члены холод. А в самой-самой глубине, куда не проникал взор, ее ждал хозяин этого темного мира. Страшно не было, как будто она уже смирилась с неизбежным и страх утратил смысл. Пристальный, изучающий взор ощущался так ясно, как будто ее касались острием клинка.

– И ведь это означает, что я останусь здесь еще на год? – спросила Мальфрид Бера на третий день прыжков с лодки, когда он был уже почти доволен ее успехами. – Ведь невеста Волха не может отсюда уехать, пока ее не сменят, да?

– Не может. Раз уж Перынь признала тебя своей, мы не можем этим пренебречь. Сванхейд не отпустит тебя, пока год не пройдет. А что, – Бер повернул к ней голову, – ты у нас соскучилась? Куда ты хочешь уехать?

– Никуда! – Мальфрид положила руку ему на плечо. – Мне здесь очень хорошо.

Она прижалась к его плечу щекой, и ей показалось: он слегка вздрогнул. У него были такие красивые плечи, что Мальфрид все время хотелось их погладить, как всякую красивую вещь. Этой весной в ней будто проснулась совсем другая девушка – не прежняя, настороженная, самолюбивая, ждущая подвоха и готовая бороться за свое наследие любыми средствами, а новая – полная нежности к людям и доверия к судьбе. Впервые эта нежность и вера проснулись в ней, когда она взяла на руки своего сына, а со временем они все росли в ее груди и крепли. Меньше всего на свете Мальфрид хотелось покидать край, где с ней произошло это превращение.

– Но я не знаю, что думают родичи там, в Плескове… – добавила Мальфрид, – и что подумают в Киеве, если узнают, где я теперь. Ты ведь сказал, когда меня увозил, что я еду повидаться со Сванхейд. А не остаться здесь навсегда. Может, Судимер возьмет и пришлет за мной! Или Эльга прикажет…

Уехать из Хольмгарда обратно в Плесков для нее было то же самое, что из поздней весны возвратиться в холодную зиму. Плесков запомнился ей полным тьмы, холода, печного дыма, огнями во мраке, лунным светом на снегу. Косматыми шкурами, рогами и хвостами, страшными зубастыми личинами… Владением зимы, откуда она ушла к Князю-Медведю и куда от него вернулась.

– Эльге нечего здесь распоряжаться, если она посетила нас всего один раз за двадцать с чем-то лет, – утешил ее Бер. – Я, ты знаешь, за всю жизнь видел ее только однажды, а мне перед весенним пиром сравнялось двадцать. Сванхейд тебя не отдаст. Судимер не станет с ней спорить. Она – глава рода, это ей решать.

– Я и не думала, что она будет со мной так добра. – Мальфрид потерлась лицом о его плечо и прижалась губами к теплой, гладкой коже. Было очень приятно. – Слышала раньше, что она очень строгая.

– Она раньше была очень строгой, – медленно ответил Бер, не шевелясь. – Мой отец рассказывал, что, пока они с дядей Хаконом были маленькими, она их держала в строгости. Дядя Хакон до двадцати пяти лет не женился, потому что она решила, что семье больше не нужно законных наследников. Но к старости она смягчилась. Поняла, что от людей не стоит ждать и требовать многого. Что жизнь коротка и кончается внезапно, нужно радоваться ей, пока судьба позволяет. В старости греет память о счастье, вечная слава – холодна. Она сама мне это говорила. И уж тем более она не будет особо строга к нам с тобой. У нее родилось одиннадцать детей, из них лишь пятеро дожили до свадьбы, а сейчас в живых остались только двое. Дети родили ей двенадцать внуков, а правнуков я даже не знаю сколько. Но все ее потомки разбросаны по свету, и при ней есть только ты и я. Думаю, она постарается нас поберечь.

– Как две живые клюки, – вырвалось у Мальфрид.

– Если она вздумает сделать клюку из меня, я не буду против.

Узнав Бера получше, Мальфрид больше не удивлялась, что он полез в берлогу колдуна-оборотня в глухих лесах чужого края ради девушки, которую до того в глаза не видел. Свой род он ценил превыше всего на свете и готов был сделать все возможное ради любого, в ком текла эта кровь. Бер был старше Мальфрид на три с половиной года, и она относилась к нему скорее как к брату, чем как к дяде. Да и он вспоминал о том, что на поколение старше, только если в споре у него кончались другие доводы. Они хорошо ладили, но чем дальше, тем больше Мальфрид боялась, что Сванхейд и Бер узнают ее главную тайну. Позор отравил ей жизнь в Киеве и в Плескове, где всем известно, какой густой сетью взаимных обид, подозрений и оскорблений опутана семья. А здесь, в Хольмгарде, никто об этом не думал. Мальфрид не видела в глазах Сванхейд молчаливой жалости вперемешку со стыдом, как у матери, и в душу ее почти вернулся покой. Сванхейд многое повидала за долгий век, и Мальфрид передавалась ее готовность принимать все как есть и строить жизнь дальше, не тратя времени на сожаления, упреки и споры, кто в чем виноват.

Тревожили ее лишь думы о будущем. Пока еще Колосок был так мал, что никого не мог назвать мамой, и если Мальфрид брала понянчить ребенка своей служанки, никто не видел в этом ничего особенного. Разве что пошутит кто-нибудь: дескать, своих не терпится качать… Но дитя вырастет. Нельзя будет держать от него в тайне, кто его мать. Насовсем дарить свое дитя служанке Мальфрид вовсе не собиралась. А со временем не только ее сын, но и все должны будут узнать, кто его отец. Без этого ему не выйти на свою настоящую дорогу, не занять достойное место в роду, что владеет бесчисленными землями меж двух морей.

– Я бы хотела здесь остаться навсегда, – сказала Мальфрид, глядя, как играет солнце на широкой синеве Волхова. – Если переживу Купальскую ночь.

– Переживешь.

– Но ведь если я не справлюсь, спасать… нельзя?

– Нельзя. Но тебя не надо будет спасать. Мы заплатили Перыни за то, что тебя увезут не далее чем на перестрел.

– Заплатили?

– Ну я же вчера отвез туда чашу из серебра, ты ее видела.

– Видела…

– Дедичу в руки отдал. С низким поклоном от нас и от тебя.

Мальфрид и правда видела вчера серебряную чашу, которую Сванхейд отыскала в ларях спального чулана. Чаша была высотой с девичью ладонь, очертаниями похожая на яйцо со срезанными концами, а бока ее покрывал чеканный варяжский узор в виде змеев с волчьими головами.

– Твоя жизнь будет в руках Дедича. Ведь это ему решать, как далеко лодка отойдет. Если он завезет тебя на середину реки, это верная смерть, оттуда ни одна девка не доплывет. Но раз чашу он принял, то этого не будет. Отвезут недалеко. А ты хорошо держишься на воде. Главное – помни: не надо бороться с течением, чтобы не тратить зря силы. Тебе вовсе не нужно выйти на берег там же, где отплыли. Пусть тебя снесет хоть к Ильмериной могиле, не беда. Главное, чтобы ты вышла на берег, вот и все.