День спустя этот вопрос повторяла вся планета.

Еще через день далеко в горах Шотландии, в громадной, отделанной шелковыми оборками и фестонами постели застонал и зашевелился, явно собираясь вот-вот открыть глаза, Лох-Ллевенский Дед.

И тогда, вусмерть перепуганные никак не желающей идти на спад стихией электоральной самодеятельности, уже второй месяц живущие на бесполезно протекающем в желудки девятизвездном «Вицлипуцли» и антрацитовых ерваальских сигаретах, сотрудники Администрации, проконсультировавшись с планетарным головой Земли господином Буделяном-Быдляну и получив от него официальную просьбу об интервенции, проверенным приемом завершили процедуру задержания завхоза Ворохаева.

В Управу вошли танки.

Они секунду повисели над полом, а потом лязгающе осели, кроша и круша наборный мраморный пол, и с их траков, кисло дымясь, стекали на измочаленный каррарский камень бесформенные остатки сорокалетних девочек из канцелярии, думавших, что они сумеют, взявшись за руки, не пропустить в здание имеющую письменное распоряжение бронетехнику. Плохо выбритый, смертельно усталый майор с черными кругами вокруг воспаленных глаз, выкарабкавшись из башни, оглядел гусеницы, выматерился, сверился с планом помещений и зашагал к нужному кабинету. «Простите меня, Анатолий Иванович, — сказал он, ковыряя паркет носком шнурованного полусапога. — Я сам землянин, я все понимаю. Но я военный человек, я давал присягу. У меня приказ. Пройдемте…»

В тот миг господин Ворохаев люто позавидовал всем свободным людям.

Вплоть до Алексея Костусева, вот уже год Лисьим хвостом мечущегося с континента на континент в тщетном тщании, перехитрив судьбу, уйти живым от машины, которой нипочем даже номенклатура Лох-Ллевена.

И завидовал до сих пор.

— Послушайте, подсудимый. — Вошь-Тыкайло отстранил комп и потер идеально выбритое отсутствие подбородка. — Не для протокола. Посмотрите на себя. Вы человек известный, солидный. И жилплощадь у вас дай бог каждому, — в голосе его мелькнула укоризна. — А посмотрите на меня. Пожилой человек, мама старенькая, ногами болеет, на одну пенсию ну никак не прожить. Квартирка махонькая, двухкомнатная, потолок валится, — плаксиво сказал он. — Войдите в положение! Жалко вам, что ли? Ну признались бы уже, и дело с концом. А? Что для вас семь-восемь лет в колонии, при вашем-то умении работать с кадрами? А я вам твердо обещаю общий режим. Честное слово! Ну давайте, давайте же!

— В чем признаваться? — мрачно спросил Анатолий Иванович.

Вошь-Тыкайло радостно засуетился.

— А вот, вот, — приговаривал он, лихорадочно манипулируя с клавиатурой. — Нет, это насчет прораба, это проехали… и это, и это… о!.. да вот хотя бы! — Унтер-аудитор торжествующе сверкнул бинокулярами. — Доски! Марискульской березы! Две! В скобках прописью две! Штуки! Выписывали?!

— Выписывал, — не стал отрицать Ворохаев. Вошь-Тыкайло хищно подобрался.

— Используя служебное положение?

— Безусловно, — подтвердил Ворохаев.

— Без документального оформления?

— Без.

На лице Вошь-Тыкайлы расцвел куст сирени.

— Протоколист, запишите дословно, — благоухая, сказал он киберу и вновь со скрипом развернулся к подсудимому. — Попрошу поподробнее.

Анатолий Иванович пожал плечами.

— Восемнадцатого… нет, пожалуй, девятнадцатого апреля минувшего года в Управу поступила компограмма с заказом на поставку означенных досок, каковые и были поставлены. Факт получения досок заказчиком подтверждается нотариально заверенной копией устной благодарности от девятого мая минувшего же года.

— То есть вы им — доски, — все более и более возбуждался прокурор, — а они вам, извиняюсь, устную благодарность?

— Именно так.

Вошь-Тыкайло, светясь, умыл ладонь о ладонь.

— Любопытно-с, и кто же вами, батенька, облагодетельствован таким вот образом-с? За народные-то денежки?

— Лох-Ллевен, — чистосердечно признался Анатолий Иванович.

Вошь-Тыкайло скис.

— Протоколист, аннулируйте запись. — Сирень стремительно увядала. — А вас, подсудимый… — на глазах его выступили крупные слезы, — а тебя, волчина позорная… я ж тебя зубами загрызу, понял, в натуре?

Унтер-аудитор клацнул челюстью. Седенький пушок на шишковатой макушке взъерошился. Сопя и всхлипывая, он перекарабкался через стол, порвал на себе рубашку, растопырил козой пальчики и встал дыбом.

Подсудимый вжался поглубже в шелушащуюся стену.

Кованая клетка надежно оберегала его. Но Анатолий Иванович был непоправимо брезглив, а из взбесившегося государственного обвинителя брызгало не только эмоциями, но и слюнкой.

— У-ур-р-р-р-в-у-у…

Вошь-Тыкайло, скрежеща протезами, грыз титановые прутья.

Бедняге было плохо. Он явно нуждался в медицинской помощи.

Каковая и не замедлила.

— Haende hoch! (Руки вверх! (нем.))

По залу, бренча и подзвякивая спецсредствами, замельтешили плечистые ребята в белых накидках с красными крестами.

— Haende hinter den Kopfl (Руки за голову! (нем.))

Сержанты конвоя беспрекословно подчинились.

Им уже не было скучно.

— Aufstehen, Arschloch! (Стоять! (нем.))

Ухватив унтер-аудитора за тощую шкирку, рыжебородый исполин в старомодном головном уборе отодрал Вошь-Тыкайлу от слегка погрызенного титана и швырнул в угол. Скептически оглядел покрытые царапинами прутья и, крякнув, раздвинул их на манер занавеса. После чего вытянулся в струнку, четко, с гвардейским шиком щелкнул каблуками и приглашающе указал на дверь.

— Я протесту… — мяукнуло в углу.

— Schweigen, Sauhund! (Молчать! (нем.))

Все шло как должно. Справедливость, в которую так верил планетарный завхоз, торжествовала. Ни о чем не спрашивая, господин Ворохаев покинул разоренную клетку и, почтительно сопровождаемый двумя меченосными санитарами, пошел по проходу к двери.

Туда, где уже ждал его, роя землю копытом, ослепительно белый, с синеватым альпийским отливом конь в серебряном уборе.

Анатолий Иванович больше не завидовал никому. В том числе — Алексею Костусеву. И был прав.

Потому что ровно за полторы минуты до появления в прокуратуре окольчуженных санитаров бетонная стена Восточного капонира, истерзанная кумулятивными снарядами, целенаправленно долбившими в одну точку с трех часов пополудни, дала трещину, шумно вздохнула и обрушилась, распахнув заполненное взбаламученным облаком едкой пыли нутро каземата. Небритые камуфлированные парни в зеленых повязках поверх пышных шевелюр, хрипя сквозь прокуренные зубы отборную матерщину, цепью пошли вперед.