— Мне с тобой просто обалденно, Джем. Эти последние несколько недель были лучшими в моей жизни. Пожалуйста, не надо без меня. Я тебя люблю.

Он к этому готов. И мы можем нырять вместе.

То есть число его все-таки окажется правильным, а мое — тем же самым.

И тут я вдруг подумала: «Пошли они, эти числа, куда подальше». Многим ли удается отыскать именно того человека, который им нужен? Пересидит он сегодняшний день дома, в безопасности — может, нам и удастся надуть эти чертовы числа. А вдруг Карен была права, и все это только у меня в голове, а на деле числа вообще ничего не значат? Если не обращать на них внимания, в один прекрасный день они возьмут и исчезнут. И у нашей с Жуком истории все-таки будет счастливый конец.

— Я тебя тоже люблю, Жук. С тобой мне ничего не страшно. Пошли внутрь, я жутко замерзла.

Он улыбнулся, выпустил мою руку, а свою сжал в кулак.

— Живем, — сказал он.

— Да, живем.

Я согнула колени, оперлась ладонями о верхние камни и медленно перелезла обратно. А потом взглянула наверх. Жук танцевал на парапете, легко, непринужденно, наслаждаясь движением — так же как танцевал на железнодорожных шпалах там, у канала, перед нашим первым разговором.

— Слезай, дурачина, шею, блин, сломаешь.

Он резко развернулся ко мне — на физиономии глупая улыбка от уха до уха, вот сейчас спрыгнет. Взгляды наши встретились и долго не размыкались; я видела в его глазах отражение моей нежности, моей любви. Все будет хорошо.

А потом нога его соскользнула с мокрого камня и он потерял равновесие.

Долю секунды он качался на краю, не сводя с меня взгляда, отчаянно взмахивая руками… а потом исчез, упал спиной вперед, с выражением бесконечного удивления на лице.

Как быстро, как нереально. Я даже не крикнула — крикнул кто-то внизу. А я просто смотрела, как он снова и снова переворачивается в полете, машет руками, отчаянно пытается хоть за что-нибудь уцепиться.

Он не упал на землю. Полет его завершился на крыше. Завершился сломанным позвоночником. Он лежал, безжизненно раскинув руки, глядя ввысь. Я в последний раз посмотрела ему в глаза. Они всё еще были широко открыты, в них еще читалось удивление, но они больше не смотрели на меня. В них уже никого не было.

И числа не было тоже.

Всю дорогу моросило, но, когда мы заехали на стоянку, дождь перестал. Мы пошли по причалу — ветер баламутил море со всех сторон. Облака неслись по небу, будто кто-то там перематывал пленку в ускоренном темпе.

Карен все спрашивала меня:

— Ты как там?

— Нормально.

Трудно даже представить, чтобы кому-то было менее «нормально», но вы понимаете, о чем я. Просто хотелось, чтобы она отстала.

На полдороге Вэл просунула руку мне под локоть. Ей-то не было нужды задавать мне всякие дурацкие вопросы; она прекрасно понимала, что я испытываю. Вот, она ведь дождалась, пока меня выпишут из больницы. Кремация прошла без меня — ну, понятно, не могли же они столько это откладывать, — но урну с его прахом она хранила, пока не было решено, что я достаточно окрепла и смогу это выдержать.

Вэл навещала меня в больнице. Когда она пришла в первый раз, я не смогла ей ничего сказать — я тогда вообще не говорила. Голова все не могла справиться со случившимся. И в глаза ей я тоже не могла смотреть. Она ведь просила меня его сберечь, доверила мне его жизнь. А я ее предала. Увезла его, зная, что больше он к ней никогда не вернется. Вот только на меня она почему-то не злилась — черт ее знает почему. Злилась на него:

— Ну и что же он натворил, дурачина? Ишь ты, решил повыпендриваться! Попадись он мне, я бы ему шею свернула… — Руки дрожат на коленях, мнут незажженную сигарету. — Слушай, Джем, тут нет курилки, куда мы могли бы пойти? А то я сдохну…

Она пришла снова, хотя в первый раз я даже не раскрыла рта, а тогдашнюю мою компанию никак нельзя было назвать приятной: молчаливые и крикливые, буйные и депрессивные. И на этот второй раз я все-таки сумела выговорить одно слово. Целыми днями складывала его в уме, пытаясь вспомнить, с чего начать, как надо двигать ртом, чтобы получился звук. Вэл что-то говорила, но я ничего не слышала, я изо всех сил сосредоточилась на том, что должна сделать. Она разом смолкла, когда увидела, что я наклонилась вперед, увидела, как я шевелю челюстью, пытаясь заставить несговорчивый рот работать.

— В-в… В-в-в…

— Что ты хочешь сказать, Джем?

Она тоже наклонилась вперед, дыша мне в лицо табачным перегаром.

— В-в… в-в-иновата.

— Лапа, да кто тебя в чем винит? Тут никто не виноват. Вернее, если кто и виноват, так только он, дурачок несмышленый. Ты-то откуда могла об этом знать? Он ведь вечно всякие фокусы выкидывал.

Я хотела сказать, что я-то как раз знала. И все случилось именно так, как, по моим мыслям, и должно было случиться: очень быстро, так, что не остановишь, и очень медленно, так, что из каждой минуты неизбежно вытекала следующая. Столько возможностей что-то изменить, свернуть с выбранной дорожки на другую. Я уже тысячу раз проиграла все в голове. Я должна была его уберечь. Должна была… должна… должна…

— Ты ведь знаешь, я его видела в полицейском участке, — продолжала Вэл. — Сидела с ним, пока его допрашивали. Они меня гнали — до того ведь и меня допросили, — но я настояла. Я же как-никак за него отвечала. Кроме меня, у него никого не было. Только ты. — Она поковыряла кончик пожелтевшего от никотина ногтя большого пальца указательным. Кожа покраснела, почти растрескалась. — Он мне сказал, что вы пробирались в Вестон. Я прямо опешила, честное слово. Никак не думала, что он помнит. Понимаешь, я его как-то туда возила, он еще был совсем маленьким. Ну, вроде как на отдых. Хорошо, что он запомнил…

Голос стих, она умолкла, и мы долго сидели, а в углу палаты другой пациент раскачивался в своем кресле — вперед-назад, вперед-назад.

— Я вот что подумала, Джем. Как ты маленько оклемаешься, отвезем его туда. В Вестон. Попрощаемся по-человечески. Но только когда ты оклемаешься. Спешить-то некуда.

Мне самой не казалось, что я оклемываюсь. Каждый следующий день был похож на предыдущий: унылый, пустой, придавленный неподъемным грузом. И тем не менее через несколько недель все вокруг стали говорить, как стремительно я выздоравливаю. Я уже могла, когда хотела, связать вместе несколько слов, а когда приносили еду, мне удавалось проглотить по несколько ложек. Я все еще просыпалась по ночам от мучительных кошмаров — перепуганная так, что даже не крикнешь и не позовешь на помощь, — и лежала часами, не в состоянии снова закрыть глаза. А днем медсестры всё уговаривали меня порисовать, как-нибудь выпустить свои чувства на волю. Ну, мне чего — я не возражала против того, чтобы посидеть с фломастером над листом бумаги; сидела и рисовала часами.