Было нелегко, действительно нелегко, управляться с Адамом, а еще одевать и кормить Карен, водить ее в туалет. У меня как бы оказалось сразу два ребенка. И сказать вам не могу, сколько раз меня подмывало попросту сбежать. Случалось, даже вещи собирала. И все же не могла решиться. Я знала: Карен осталось совсем немного. Кроме того, она ведь не бросила меня в трудную минуту — и во время беременности, и потом, когда я привезла Адама домой. Очень мне помогла: учила ухаживать за младенцем, брала его к себе, когда у меня начинала ехать крыша. Так что я была у нее в долгу.

Под конец выпадали совсем тяжелые дни. Видите ли, хотя я больше и не видела чисел, но я их помнила. А числа пропали во время моей беременности, пока я раз за разом попадала в психушку, где меня глушили всякими транквилизаторами и прочими лекарствами. Даже и не помню точно, когда это произошло, но в один прекрасный день я вдруг сообразила, что больше их не вижу. Исчезли. Я погрустила: ведь я, можно сказать, лишилась самой важной части своей личности. А потом пришло облегчение. Меня освободили от того, чего я так страшно боялась, — от необходимости глянуть в глаза своему новорожденному младенцу и увидеть там дату его смерти. В тот день я поняла, что готова принять будущее, чего бы оно там для меня ни готовило. У меня родится ребенок Жука, и у нас с ним будет одна общая жизнь.

Но как бы там ни было, тех чисел, что я видела раньше, я не забыла. Поэтому я знала, что прописано для Карен. Ну а она этого, понятное дело, не знала, и ее страшно терзала ее болезнь, ее положение инвалида. В последние недели жизни она была страшно подавлена. Просто впала в отчаяние. Инсульты случались у нее один за другим. Только немножко оклемается — и на тебе новый, и все ее достижения насмарку. Ее это страшно пугало, я это чувствовала.

Она умоляла меня помочь ей покончить со всем этим, с трудом выдавливая слова:

— Пожалуйста, Джем. С меня хватит.

И в глазах — мольба. Я просила ее не говорить ерунды. А я что буду делать без нее? Вон как Адам любит свою бабулю. Глаза ее наполнялись слезами. Она его тоже любила, любила до умопомрачения, вот только логика ей отказывала, она оказалась совсем одна в страшном и темном месте.

Видимо, напряжение и усталость все-таки сказывались на мне. По ночам я лежала без сна, терзаясь всеми этими невыносимыми мыслями. А что, если вот так оно и суждено? Если мне придется все-таки помочь ей уйти из жизни?

Приближался тот самый день, мне становилось все более не по себе. А Карен как заведенная твердила одно, больше ни о чем не хотела говорить. Когда я последний раз повела ее в туалет, это простое дело обернулось страшным мучением. Когда я наконец ее усадила, она просто сползла на пол, рыдая в три ручья от унижения. Да, наверное, больше так все-таки нельзя. Надо сходить в собес, попросить помощи. Оглядываясь теперь назад, я понимаю, что мы обе просто окончательно выбились из сил.

Я отвела ее обратно в кровать. Она все не могла успокоиться. Да и я тоже. Она попыталась повернуться, подцепить одну из подушек.

— Просто подержи, Джем.

Она попробовала поднести подушку к лицу, но не смогла.

— Не надо, Карен. Прекратите.

— Джем, пожалуйста. Я устала.

Я забрала у нее подушку. Это было бы так просто: прижать к лицу, навалиться всем телом. А она только этого и хотела.

Тут в комнату вошел Адам:

— Мам, пить хочу. Дай попить.

Я будто очнулась. Помогла Карен наклониться вперед, аккуратно подперла ее со спины подушками.

— Мы все хотим пить, малыш, — сказала я. — Пойду поставлю чайник.

Я налила Адаму сока в детскую кружку, а в другую такую же — чая для Карен: как я уже сказала, у меня, почитай, было двое детей. Я села с ней рядом, поднесла кружку ей ко рту.

— Ну вот, — сказала я. — Выпьем чайку, и все будет не так грустно.

Она слегка улыбнулась той половиной лица, которая ее еще слушалась.

— Печенье хотите?

Она кивнула, я обмакнула печенье в свою чашку, чтобы оно было помягче, положила ей в рот. И вот тут всё и случилось. Карен подавилась. Я отбросила все и принялась колотить ее по спине. Она хрипела, пыталась вдохнуть. Я ничем не могла ей помочь. Бросилась в прихожую, схватила телефон. «Скорая» приехала через десять минут, но было уже поздно. Карен умерла.

Все это случилось у Адама на глазах. Надо было, конечно, вывести его из комнаты, но я была слишком занята Карен.

— А что с бабулей? — спросил он.

Я отвела его в гостиную, усадила к себе на колени.

— Ее больше нет, малыш. Она умерла.

— Как папа?

Я часто рассказывала Адаму про его отца. Хотела, чтобы он знал, кто был его папа, каким он был замечательным.

— Да, как папа.

Это вот, видите ли, вторая вещь, которую я совершила в этой жизни. Я ращу Адама, я стала для него и матерью, и отцом. Ну да, знаю, я не одна такая. На земле тысячи, даже миллионы матерей-одиночек, но когда речь идет лично о вас, а ваше собственное детство было далеко не розовым, вы чувствуете, какая это ответственность — заботиться о своем пятилетнем сыне, знать, что он растет здоровым и счастливым. Если бы вы пять лет назад сказали мне, что я буду матерью, притом хорошей матерью, я бы просто рассмеялась вам в лицо, да вот только, знаете, у меня действительно очень неплохо получается. Я мама. Мама Адама, и очень этим горжусь.

Наверное, спроси любого, и он скажет: мой ребенок — особенный. Что касается Адама, я это знаю точно. Он очень похож на отца. Вэл говорит: вылитый папаша, когда тот был маленьким, и я ей верю. Во-первых, он рослый не по годам, с длиннющими руками и ногами, даже в младенчестве был таким же. А еще он страшный непоседа. Глаз с него нельзя спускать ни на секунду — сразу что-нибудь натворит. Именно поэтому я стараюсь с ним побольше гулять. Если продержать его целый день в четырех стенах, сама свихнешься. Он из тех ребятишек, из кого энергия так и бьет, им нужно покачаться на качелях, побегать по парку. Отчасти из-за этого после смерти Карен мы перебрались сюда, в Вестон. Жук был прав: пространства здесь — немерено. Можно целый день гулять по взморью, и под конец дня, отшагав многие и многие мили, Адам выдыхается и смирно ложится в кроватку.

Ему трудно сидеть на одном месте, он плохо сосредоточивается. Я уже не раз слышала это от его учителей. Ему бы полазать или попинать мячик, а не сидеть над книжкой. Так что по учебе он немного отстает, хотя я из-за этого не слишком переживаю: нагонит рано или поздно. Голова у него светлая.

В школе они сейчас как раз проходят алфавит и учатся считать до десяти, повторяют снова и снова. Учителям, видимо, кажется, что Адам пока не очень хорошо все схватывает. Но на прошлой неделе у нас случился небольшой прорыв. Адам вышел из школы и сказал, что учительница хочет со мной поговорить. Я подумала: господи, ну чего он там еще натворил? Но все оказалось не так плохо — вернее, плохо не в том смысле, которого я опасалась: подрался, надерзил или еще что-нибудь в этом духе.