до самой станции, потому что у Миленочки разболелась голова и ей необходимо проветриться.

–Проветривайся на балконе! – на это предложение целых две пары возмущённых глаз – и сестрички, и Анатолия. И её вопрос – с унизительным заглядыванием в глаза, с тайным пониманием, что уже что-то такое случилось, что невозможно исправить:

–Толечка, у нас ведь всё в порядке? Правда?

И ответ – уклончивый, с лёгким смешком, неискренний, но и такой, что не придерёшься:

–Что подразумевать под порядком? Если то, что мы через неделю пойдём с тобой в ЗАГС, то, безусловно, всё в порядке.

Может быть, они бы и пошли в ЗАГС, но вмешалась мать. Завела её, держа за руку, в полутёмную спаленку, заваленную свадебными коробками, где на стене на плечиках таинственно светилось её белоснежное платье.

–Людка, несчастья тебе не хочу. Поэтому говорю тебе прямо – отступись.

Будто сейчас раздались в ушах материны слова, похолодело на сердце.

–От чего отступись, мама? – И будто почуяла, выгадала ответ. И ужаснулась ему, и запротестовала, забилась.

–Нет, ни за что! Не отступлюсь, не отдам! Толя мой! Он меня полюбил, мы заявление подали, у нас свадьба на носу, а вы тут…! – И заревела по-бабьи в голос.

Мать посидела молча рядом с ней на кровати, посопела.

–Не спорь со мной, Людка. Отступись. Уступи. Беременна Миленка от твоего Толички. Сама она мне вчера сказала. И его в известность поставила. Лучше Людка будет и для тебя, и для неё, и для всех, чтобы не было у вас с Толей свадьбы.

Ухнуло всё куда-то и завертелось.

–Это неправда! – И в то же время какое-то тупое, топорное осознание наступило, что – правда. Ох, гадина! Когда же она успела!? Ведь приехала из университета своего всего-то ничего…

–Большого-то ума для этого не надо, – поджала губы мать. -Но дело не в этом. Не любит он тебя Людка, разве не поняла ещё? Ведь все заметили, как получилось тогда, когда у нас вы вместе сидели. Миленка вошла, и он с тех пор другим совсем стал. Будто бы не только взглядом, а всем телом будто, весь в неё втёрся. Что ни спросишь у него, он будто бы и тебе на вопрос отвечает, а сам только на неё смотрит. Будто одобрения у неё постоянно спрашивает на любое его слово… И так всю это время, как она приехала. Ведь ты одна только ничего не замечала, Людка…

Не знает даже, как тогда сумела она выпрямиться на постели, как вытереть слёзы. Посидела тоже немножечко молча, потом сказала решительно, но тихо. Будто сама себе сказала.

–Я его убью. Пускай меня посадят. Мне всё равно без него не жить. А его ребёнку из тюрьмы я алименты выплачивать буду. За потерю кормильца.

Мать даже отстранилась от неё. Рукою за сердце взялась.

–Ой, ну какая же дура ты ещё, Людка! Спасибо скажи, что так получилось! Что не свяжешь ты себя раньше времени человеком, который любить будет другую. Ведь если не сейчас, то когда-нибудь после вашей свадьбы Толик-то твой всё равно бы к Миленке ушёл. Она-то ведь тоже к нему ластится… И не дай бог, что бы к этому времени уже ты с ребёночком-то была… Пускай они живут. Отдай ты его. Другого себе найдёшь. А что замуж собиралась, так с кем не бывает. И кто это будет знать, кроме нашей семьи? Ну, да ещё подружек твоих, которые через год может и сдриснут уже все – кто куда. И ты ещё будешь счастлива, и меня вспомнишь, когда на Толичку твоего будешь глядеть, как на пустое место. Спасибо мне ещё скажешь…

–Это ты так говоришь, потому что Миленку больше любишь!

…Растеклось мороженое во рту, защекотало нёбо ванильным привкусом, защипал язык листик мяты. Сжала зубы Людмила. Нет. Никому она не собирается спасибо говорить. Миленка, сволочь, после свадьбы аборт сделала под предлогом того, что доучиваться ей надо. Толичка бессловесно этот аборт скушал – лишь бы Миленочке было хорошо, мать с отцом сохраняли нейтралитет, ну, а она, Людмила, в Москву уехала. Жизнь новую строить. Только вот, кажется, не построила ни черта… Вон у других на телефоне картинки – у кого дети, у кого муж… а у неё – природа. И каждый сезон она эту природу меняет. Летом водопады, на которые скорее всего никогда не поедет, зимой снегопады… Хоть бы всех к чёртовой матери скорее уже занесло!

Ну, вот как раз и высветился на экране очередной какой-то аленький цветочек.

–Людмила Егоровна, с текстильной базы позвонили, просят срочно ваш заказ забрать. Или придётся платить за лишние дни хранения.

–Скажи им, что лишний день я оплачу. А потом сама приеду на новой машине.

–Там много тканей.

–Ничего, у меня машина будет большая. Всё влезет.

–И ещё, Людмила Егоровна, художник счёт прислал. Спрашивает, как будете оплачивать, наличкой или через банк?

Она машинально потёрла лоб.

–Ничего ему пока не пиши. Я завтра сама отвечу. Пусть подождёт.

–О, кей, Людмила Егоровна. – И отключилась.

–О, кей. – И кофе уже остыл, и мороженое растаяло. Господи, ну, что же вы все навязались на мою голову?! Ненавижу я свою сестру, ненавижу! Я ненавижу в ней всё, чем раньше восхищалась, что обожала. И эту её нежную до болезненности улыбочку, и цвет лица – клубника со сливками – пошлый до отвращения, и зубы, как у бельчонка – будто кто-то разбил алебастровый бюст на мелкие кусочки и эти кусочки вставил Миленке в рот… Эти бледные глаза с поволокой. И голубоватые белки, когда эти глаза со вздохом закатываются под брови…

Снова зазвонил телефон. Опять высветились крупные буквы «мать».

–Люда, ты едешь уже? На машине или на автобусе?

–Ага. На электричке. Как же! Как будто без Милены у меня дел других нет. И вообще я не собираюсь ехать.

–Людка! -Голос матери стал почти таким, как в тот день, что уговаривала она её отказаться от Толи. -Людка, если ты не приедешь, ты ведь себе этого потом никогда не простишь.

–Ой, мама. Позаботься лучше о себе. И потом, зачем тебе мой приезд? Деньги я и так могла бы перевести, но ведь, как я понимаю, одной моей машиной не отделаешься, надо и квартиру продавать, и вашу с отцом дачу… А где вы тогда дружной семьёй жить будете? Насколько я знаю, Миленка и сейчас с тобой жить не хочет, всё грозится на съёмную съехать. У Толика-то ей жильё отсудить ведь не удалось?

Мать вдруг заплакала.

–Девочки мои! Как же так получилось… Вот папа бы узнал… – Мила отложила телефон на край стола, молча, поджав губы, допивала кофе, будто издалека вслушивалась в причитания матери, старалась не смотреть на тёмный экран