Революционный угар быстро прошел, и у казаков наступило деловито-спокойное настроение. Мол, поживем и увидим! Много среди казаков было строптивых и гордых, что не привыкли шапки заламывать да спину гнуть! Их сильно беспокоило неясное будущее, но предметом всегдашних разговоров стало настоящее. К сожалению, Временное Правительство, совершило огромную и непоправимую ошибку, не сумев разобраться в казачьей психологии. Казаки слабость нынешней власти по отношению к нарушителям государственного порядка расценивали, как простое попустительство, а Временное Правительство, под огромным влиянием Совета рабочих и солдатских депутатов ( а пока в стране царило двоевластие), в данной позиции, занятой казаками, видело проявление явной контрреволюционности и, вместе с тем, угрозу самим завоеваниям демократической революции.

Казакам сразу стало ясно, что правительство не на их стороне, однако, несмотря на это, они дольше всех держали дисциплину, оставаясь верными законности, порядку и казачьей идеологии. Даже когда в солдатские массы был сброшен страшный лозунг -- мир во что бы то ни стало ...и всех властно потянуло домой, к семье, до хаты, на родные нивы и тогда, к чести казачества, нужно сказать, -- ни один казак не ушел с фронта, ни один не дезертировал. С глубоким презрением смотрели казаки на гнусных "товарищей", покидавших позиции и трусливо расползавшихся по своим деревням. Пока трусы бежали, казаки воевали. Их были сотни, тысячи, сотни тысяч. Они устилали могилами поля Восточной Пруссии, Польши, Галиции и Буковины. Они умирали в Карпатских горах, у границы Венгрии, они гибли в Румынии и Малой Азии.

Гордое, полное сознания исполнения казаками своего воинского долга, выполнение ими смертельно опасных приказов об обезоруживании бунтующих полков, возбудили против казаков озверевшие солдатские массы и положение казачьих сотен и полков, вкрапленных единицами среди бунтующего моря солдатских корпусов, сделалось поистине жутким и отчаянным.

К казакам жалось запуганное и загнанное офицерство, и моментально в глазах высших начальников они из "мародеров", "опричников", "нагаечников" и в лучшем случае иронического слова "казачков" -- внезапно превратились в героев. "Товарищи" это видели, и горячая ненависть и злобное чувство к казакам постепенно росло в бунтующих солдатских массах.

Бывать офицеру среди бушующих солдатских толп стало очень опасно. Мои поездки по тылу становились все реже и, наконец, совсем прекратились. При новых порядках нельзя было и думать вести какие-либо работы в тылу. Всякая подобная попытка заранее обрекалась на неудачу. В лучшем случае, ее сочли бы за "контрреволюционную затею", что вызвало бы среди "товарищей" только озлобление и эксцессы по отношению к руководителям и техническому персоналу. У нас Вам не старый режим! Толпе революционеров нужно было что-то возбуждающее, и странствующие офицеры, пойманные вне городских улиц, патрулируемых румынскими военнослужащими, вполне могли доставить им это удовольствие, а мое имя было в списке наиболее пригодных разжечь огонь ярости.

В это время уже пышно цвели безграничное бесчинство праздных солдат и дикий бессмысленный вандализм русского разгильдяйства и хамства. Теперь работать решительно никто не желал. Все стояло, словно заколдованное, в том самом виде, в каком рабочий процесс застала "бескровная революция", что производило ужасно жуткое и тяжелое впечатление.

Дороги не ремонтировались, рабочие самовольно разошлись, многочисленный технический персонал номинально сорганизовался в комитеты, но фактически каждый делал все, что хотел и устраивал свою судьбу, как ему казалось лучше.

На железных дорогах было еще хуже. Здесь царил неописуемый хаос. Все станции были запружены дезертирами. Позабыв долг и стыд солдата, они огромными партиями мародеров бродили по тылам, грабя население, военные склады и совершая ужасные насилия. «Бедные солдатики» ангелочками не были. Совсем. Огромная, вконец разложившаяся масса людей с ружьями сметала и съедала все на своем пути, грабила, ввязывалась в конфликты с местным населением.

Шло самовольное распоряжение захватываемыми паровозами, подвижным составом и регулирование движения стало невозможным. Администрация железных дорог была затерроризирована и бессильна как-либо противодействовать. И только энергичные меры опереточного Румынского Правительства, принятые им для установления здесь маломальского "кукурузного" порядка, мало-помалу, начали давать положительные результаты. Население осознало, что власть есть, а беглым солдатикам дали понять, что изменять присяге нехорошо и наказуемо.

Часто наблюдая бесчинства солдат, я видел, что большинство "товарищей", творя те или другие безобразия, делали это обычно крайне трусливо. Быть может, бессознательно, но в них все же что-то в глубине души говорило, что они совершают беззакония, за которые может последовать и должное возмездие. Вот почему, часто их тупая злоба, неожиданно сменялась животным страхом перед возможностью справедливой расплаты. И мне думалось, располагай мы тогда, хотя бы небольшими, но стойкими воинскими частями (только не казачьими, так как они, выполняя фактически полицейскую службу, уже сильно возбудили против себя озлобленную солдатскую массу), развал фронта, если и не был бы совершенно предотвращен, то во всяком случае прошел бы более безболезненно и, быть может, без всех тех роковых последствий.

В этом отношении большая вина лежала на наших вероломных "союзниках": французах и англичанах. Решительно не желая видеть Россию в числе победителей, они не только не помогли нам в тяжелую минуту, но, наоборот, всячески ( в том числе финансово) поддерживая революционную блажь Керенского, тем самым играя на руку нашим врагам, способствуя и развалу армии, и прогрессу внутренней смуты, -- в конечном результате совершенно ослабившем Россию и надолго выбросившим ее с мировой сцены, как великую державу.

"Государственные люди союзных наций заявляли, что все идет к лучшему и что русская революция явилась крупной выгодой для общего дела". Разочарованность в наших предателях-союзниках, начавшись вместе с революцией среди