я ей не поверила, но, возможно, ее действительно отравили.

Генриетта Карловна зло сообщила:

— Коли так, то, скажу я вам, она упиралась! О-о, как она упиралась! Как теща в том анекдоте, которая умерла от грибов, но есть их до смерти не хотела.

Самсонова попросила:

— Поясните, пожалуйста.

И Куськина пояснила:

— Девчонку грубо убили. Ссадин и синяков на теле Анфиски не счесть.

Глава 4

Самсонова схватилась за голову и ошеломленно воскликнула:

— Бог мой! Выходит, она не лгала! Ей и в самом деле грозила опасность! А я не поверила! И теперь Анфиса мертва!

— Да, эту мерзавку грохнули, наконец, — злорадно подтвердила Куськина мать и в довершение заключила: — Поделом ей, развратнице.

— Не надо так, — мягко попросила Далила. — Я знаю, вы добрая женщина. Скажите, за что вы невзлюбили Анфису?

— Будет знать, как заигрывать со стариками!

— О чем вы?

— Эта Анфиска строила глазки соседу, — возмущенно поведала Генриетта Карловна, зверски целуя сонную собачонку.

Та, маленькая, как плюшевая игрушка, не реагировала на суету чужой жизни — она была погружена в свой загадочный мир.

— Сосед — это Изверг? — прозревая, уточнила Далила.

— Он, — величаво согласилась Куськина мать, опуская на колени затисканную собачонку.

Та удивленно зевнула и обмякла, повиснув безвольной тряпочкой, и задремала.

— О-он! — повышая голос, повторила Генриетта Карловна.

Далила удовлетворенно кивнула:

— Ясно.

Он, Изверг, сосед — все это относилось к пожилому мужчине, с которым у Генриетты Карловны шла война: временами ожесточенная, шумная, но (как ни странно) добросердечная, временами вялая и бесцветная, зато полная ненависти.

По сути, из-за этой войны старшая Куськина и отдалась Самсоновой «на растерзание», как сама она выражалась, вваливаясь в ее кабинет. Плюхаясь со своей собачонкой в кресло (обиженно крякающее от непривычного веса), Генриетта Карловна так и стонала:

— Далила Максимовна, я опять к вам на растер-за-ание!

И Самсонова начинала ее «терзать» своими вопросами, а Куськиной только того и надо. Измотала ее вражда. Впечатлений поднакопилось, надо бы высказаться и обсудить. За тем и ходила.

До того дня, как въехал на соседнюю дачу новый сосед, жизнь Генриетты Карловны подчинялась одной идее: открыть глаза бедному сыну на козни его очередной жены, то бишь ее невестки.

Младший Куськин в бизнесе преуспевал. Делить «доходы семьи с чужой и кошмарной девицей» его матушка органически не могла: ей это «как бы не в жилу».

(Генриетта Карловна молодилась и для шику употребляла молодежный жаргон, мешая его с манерной псевдоаристократической речью. Временами получалось забавно.)

Так вот, поскольку природа наделила матушку энергией сокрушительной, сын вынужден был часто жениться. Поначалу дела Генриетты Карловны шли превосходно: сын богател, она процветала, невестки (несолоно «хлебамши») удалялись из дома одна за другой.

Но с годами сын начал сдавать, что сказывалось уже и на бизнесе. То почки зудят, то в печени тянет, то сосуды подводят, а то и вовсе сердечко шалит. И нервы! Разумеется, нервы. Нервы лишали его жизненных сил, какие тут могут быть сделки?

Тут бы Генриетте Карловне и задуматься над своим поведением, она же свалила все беды сыночка на злодейку-депрессию (которую сама же, кстати, и вызвала). Взвалила и восхитилась:

— Все атасно сложилось! Сынок, мы пойдем в ногу с модой!

И потащила несчастного Куськина к самому модному психоаналитику, коей и оказалась Самсонова.

Далила была призвана Куськиной матерью «вправить сыну мозги».

Она и вправляла под неусыпным оком Генриетты Карловны — занятие, стоит заметить, отнюдь не из легких. По пути выяснилось, что у самой Куськиной ранний климакс случился (ранний? Это в 58 лет?!). Лечили и климакс уже, и депрессию. Но депрессию все же больше. И все под оком. Под оком!

Но даже под этим придирчивым оком Далила рискнула лечить на свой лад: согласно законам морали и психологии. Поэтому Куськин в ходе лечения прозревал и начинал понимать, кто в действительности пожизненно пьет его кровь.

А Самсонова понимала, что долго так продолжаться не может: Куськин-сын «катастрофически» идет на поправку. Его мать, того и гляди, заметит, что сыночком все трудней управлять, а окончательно она это постигнет, когда в ее необъятном доме надолго (а может, и навсегда) «угнездится» очередная невестка.

Вот когда наступит разрыв: не между Куськиным и женой, а между Куськиной матерью и Далилой. Дело стремительно шло к тому, и вышло бы так (на радость Самсоновой), не подвернись Изверг-сосед.

«Сумасшедший старикан» (кстати, он младше Куськиной на два года!) купил на соседней улице дачу и «обалденно» весело въехал в нее — Куськину перекосило. С этого праздника и начался их «шкандаль». Ведь только считалось, что дача Куськиных находится на параллельной улице. На самом деле отделена она от соседской хлипким и низким заборчиком да рядом кустов.

(Через этот заборчик впоследствии Генриетта Карловна и подглядывала за игривым соседом.)

Так вот, въехал «старикан» «отпадно». Новоселье удалось. Ночь напролет песни, пляски, коктейли, вино, порханья в бассейн и обратно под жуткий девичий визг, под крики «брат, наливай!», под фейерверки…

Куськина еле дождалась утра, чтобы высказаться перед Извергом и заявить о себе как о грозной, но справедливой даме высшего света. Она долго приводила себя в порядок и привела!

И высказалась!

И заявила!

И что же сосед? (Он, кстати, был еще мутен, пьян и помят.)

Гневный куськинский словопад сосед изящно отразил одним комплиментом. На редкость умелым.

Пока Генриетта Карловна вращала глазами, пытаясь проникнуть в самую суть комплимента, сосед ее элегантно «добил».

— У меня есть мечта! — сказал он.

— Знаю, опохмелиться, — беззлобно «лягнулась» Куськина.

Сосед уточнил:

— Нет, мечта связана с вами.

От изумления Генриетта Карловна вытаращила глаза.

— Лобстеры! Свежие сочные лобстеры! С пивом! Я вас приглашаю! Сегодня! Прямо сейчас!

— Я не одета! — механически охнула Куськина.

— Увы! К сожалению, вы одеты! Я бы даже сказал, чересчур, — с досадой воскликнул сосед и радостно констатировал: — Я любитель раздетых женщин, но вы одеты для самого лучшего общества!

— Для лобстров!

Сосед сказал:

— Нет.

Под самым лучшим обществом он подразумевал (несомненно) себя.

Когда же, пользуясь паузой, он добавил: «Вы потрясно красивы!» — Куськина мать вошла в раж.

— Приглашаете? Вы? Меня? Куда? В пивнушку? — взвизгнула Генриетта Карловна, зловредно не замечая «дурацких его комплиментов».

— В ресторан! — «осчастливил» ее сосед.

Приглядевшись к мужчине (напомню, ночь его была тяжела, подобная ночь не красит), Куськина немедленно заключила, что нахал уже не молод…

Да он просто дряхлый козел!

Искренне считая себя вполне сорокалетней и все еще восхитительной, она и подозревать не желала, как заблуждалась. А тут какой-то абсолютно семидесятилетний ванёк (тогда она не знала еще,