вздохнула свободно. Но через четыре года вернулся он здоров и невредим, с медалью за участие в Великой Отечественной войне. Овдовевшие бабы, собираясь у Дорофеи, скорбели сердцем: «Добрых людей убивают, а таких иродов никакая холера не берет». Дорофея кивала побелевшей головой — ее Степана тоже убило на фронте.

Встретившись с племянником, она приняла его по-родственному, угостила бражкой.

— Сдала, тетка, сдала, — неодобрительно сказал Жиздрин, пригубив стаканчик.

— Да ведь и ты, батюшко, уже не паренек, — улыбнулась Дорофея его неуклюжей нежности. — Ну, теперь уж поди не станешь воды мутить? Устарел?

Жиздрин подозрительно нахохлился:

— То есть как?

— Да я об донесениях твоих начальству.

— Дело мое.

— Гляди, Митрий, однова и тебя пропишут.

— Из сахару бражка-то? — неожиданно спросил он.

— Где-е, — вздохнула Дорофея. — На солоде, а сахару-то мы давно тут не пробовали.

— И то думаю, где она сахар берет?

— Во-он ты куда-а… — протянула Дорофея.

— Именно туда. А насчет этих твоих угроз — не беспокойся, Кокорева. Я непроверенных фактов не сообщаю. Я по правде бью, по единой, по ней. Где какое нарушенье или беззаконие. — Жиздрин пружинно, с потягом, встал с табуретки. — А на мой век ее во-о как хватит! Так и учти.

В первый же день Жиздрин обошел все хозяйство, надломленное войной, все увиденное пункт за пунктом переписал в блокнот. Снова начались комиссии, обследования, ревизии, снова стали таскать правых и виноватых, и жителям деревни снова не стало житья. Хотели мужики, особенно из фронтовиков, собраться и написать на Жиздрина, но так и не собрались за недосугом, да и не лежала к тому душа.

Самое страшное заключалось в том, что люди остерегались уже не только Жиздрина, но и между собой старались не сказать лишнего.

Между, тем дети его росли. Первый год Жиздрин досаждал воспитателям ежемесячными экспедициями. Обычно он жил по два-три дня, принюхивался, приглядывался, допрашивал ребятишек и обо всем замеченном сигнализировал в облоно. В один из наездов он столкнулся с шефом детдома — капитаном НКВД Грачевым — и больше уж туда не показывался. Когда Ванька и Зинаида окончили начальную школу, их дважды отпускали к нему на лето. Но они по-прежнему дичились отца и оба раза уехали задолго до срока.

Письма сначала Жиздрин писал детям каждую неделю, однако времени стало недоставать, все его время отымала критическая корреспонденция. С годами переписка обрывалась все чаще, молчание становилось все продолжительней. Примерно в году шестидесятом обильная почта Жиздрина пополнилась денежными переводами. Односельчане догадались, что дети у него выросли и работают. То же подтверждал и сам Жиздрин: «Скоро, скоро детки моя прибудут за папкой. Надоели мне ваши тошные рожи, глядеть на вас не могу, на жуликов».

3

На другой день Жиздрин поднялся первым. Блюдя сон детей, страшным шепотом выругал соседа слева, снова затеявшего городьбу, и побежал в сельпо. Там он купил две бутылки вермута, не удержавшись, чтобы не сделать запись в жалобной книге: почему вермут продается без сургуча на пробке. К его приходу Иван уже затопил печь и Зинаида пекла оладьи.

Подождали тетку Дорофею, но та сказалась больной и прислала с этим известием чью-то девчонку. Сели за стол втроем. Зинаида у плиты преобразилась, ухаживала за отцом и братом, румянилась от похвал.

— Невеста! Чистая невеста! — восхищенно заключил Жиздрин.

— Не невеста, а замужняя женщина, — поправил Иван.

— Да что ты?

— Муж у нее толковый.

— Да кто же он?

— Витя Конев, из нашей группы, — ответила смущенно Зинаида. — Он тебе понравится, пап. Мы его звали с собой, но он ужасно застенчивый.

— У нас план какой? — сказал Иван деловито. — С недельку погостим, заберем тебя — и к Виктору. Им с Зинаидой квартиру дали. Поживете втроем, а я защищусь на будущий год и тоже к вам. Годится?

Жиздрин скуксился, замычал.

— Что же вы раньше-то не написали? — жалобно спросил он.

— Да некогда все было, пап… — виновато улыбнулась Зинаида. — Мы ведь на вечернем.

Жиздрин покачал головой, не решив толком — обидеться ему или радоваться.

— Забыли, забыли папашку. Замуж выходите, женитесь, один я ничего не знаю, ничего не ведаю. Ну да ладно, господь с вами, вам видней! — Жиздрин мотнул головой и потребовал весело! — Наливай, Ванюша! Дай тебе бог счастья, Зинаида Митриевна!

Он почти не закусывал и, маслясь глазами, то начинал сбивчиво рассказывать про здешнюю жизнь, то расспрашивал про зятька.

— Ваня, папа, а стоит ли на неделю откладывать? — сказала Зинаида. — Поехали сразу?

— А что! — загорелся Иван. — Давайте прямо сегодня? В восемь как раз поезд идет! А?

— Сегодня… — заколебался Жиздрин. — Может, завтра?

— Сегодня в восемь! — постановил Иван.

— Так я что, я не против. Деточки вы мои…

— Дом колхозу оставим, — продолжал Иван, — на кой он нам нужен, вещей у тебя немного. Что надо будет, купим на месте. Решено — собираемся!

— Хорошо, хорошо, — торопливо согласился отец, — конешное дело, хоть под старость лет в родной семье поживу!

— Зин, ты сложи вещи, а я к председателю за машиной.

— Не даст! — замахал Жиздрин руками. — Враги мы с ним.

— Это еще посмотрим! — сказал Иван.

Председатель колхоза, выслушав просьбу, сам сходил за машиной.

Когда Иван подъехал, отец таскал из сарая какой-то хлам и пихал в сундук. Потом стал разбирать койку.

— Зачем она тебе? — усмехнулся Иван.

— А спать?

— Да брось ты этот утиль!

— Без койки не поеду! — неожиданно уперся Жиздрин. — Всю жизнь на ней спал, на ней и помру.

— Ладно, Вань, — шепнула Зинаида. — Не спорь с ним, а то еще передумает.

Прощаться сошлись все соседи. Мужики помогли заколотить двери и окна, кое-кто из баб даже всплакнул. Тетка Дорофея принесла булочек-подорожников. Жиздрин, сначала болезненно возбужденный, мрачнел с каждой минутой, бросал на односельчан беспокойные взгляды.

Зинаида села с шофером, мужчины устроились на вещах в кузове. Наконец, разбрызгивая галечник, грузовик выехал за околицу.

Дорога до большака прежде была непроходимая. Председатель принципиально не ремонтировал ее, полагая, что лошадь пройдет и по этакой, а на машинах ездили только к Жиздрину. Но однажды какая-то очередная комиссия полдня просидела в ухабе, и председатель, скрепя сердце, распорядился ее поправить.

У свертка на большак Жиздрин вдруг вскочил, отчаянно замолотил по крыше кабины, потом стал рваться за борт.

— Ты чего?! — растерялся Иван.

— Остановись! Остановись! Шо́фер, кому говорят!

Машина стала. Шофер выскочил на подножку.

— Забыли чего? — досадливо спросил он.

— Я отдумал, — сказал Жиздрин. — Вези назад!

— Как это — отдумал? — не понял шофер.

— А так. Не поеду, и все тут!

Иван возмутился:

— Ты что, отец, чокнулся? Едем, шеф!

— Не поеду ни-ку-да. Что я у вас не видел? Шо́фер, заворачивай.

— То ехать, то не ехать, — в сердцах произнес