В деле Рогов спуску никому не давал, сам жил как все, и спрос с него тоже был как со всех, на равных; рассуждая о его деловых качествах, редко кто брал в расчет инвалидность — так уж он поставил себя среди людей.

Пришел наконец председатель колхоза, привел жену Антонину, бабочку смешливую, голосистую, плясунью, желанную на всех гулянках. После чинных передовых минут сказаны были тосты за Рогова, за Надю, за Победу. Говорил предколхоза; он тоже был фронтовик, одной руки для жестов ему не хватало, и в продолжение его речи рюмку его держала на весу Антонина. Застолье текло в обстоятельной тишине, лица мужиков были серьезны, бабы смахивали безголосые слезы.

— Я вот все думаю, — опять заговорил председатель, уже сидя, без тоста, — до чего мудрая эта природа… Все производит с большим запасом, с учетом всех неожиданностей. Люди, например, рождаются буквально на все случаи жизни. Революция — пламенные революционеры, война — полководцы, индустриализация — стахановцы-гагановцы и так дальше… Мудрая, холера!

— А в наше мирное время? — подхватил тему Паша Ревякин.

— А ты сам-то как думаешь? — усмехнулся председатель колхоза, и эта усмешка обозначила, что официальная часть кончилась и начинается собственно торжество.

— Я? — Паша, улыбаясь, заморгал, вглядываясь в потолок. — Я лично считаю: природу тоже бы надо направлять, Петр Федорович. Вот допустим… допустим, что я рожден для мелиорации обратной стороны Луны! И в этом капитальном народнохозяйственном деле должен быть закопёрщиком! А время не пришло, техника такая еще только проектируется. Что прикажете делать?

— Заморозить.

— Чего? — не понял Паша.

— Тебя. До сроку, — сказал председатель под дружный хохот.

— Тебе, Павел, как космонавту-мелиоратору в первую очередь надо хорошо закусывать, — сказал Рогов.

— Не могу, — не сробел Паша. — Другой месяц зубы не вставлю! Так что я, Сережа, нынче на жидком топливе!

— Ну, Ревякин, черт корзубый!

— Что-нибудь да отмочит!

— Право, космонавт!

Лица присутствующих разгладились, раскраснелись, разговор пошел внахлест, как попало.

В накал веселья появился Григорий, благодушный, бодренький, с фотоаппаратом через плечо.

— Может, я не вовремя, извиняюсь.

— Да, припоздал, — сказал Рогов, щуря глаза, как ему казалось, в приветливой улыбке.

— Все дела, Сергей Палыч! Одно слово… — Григорий закряхтел, стаскивая сапоги, упершись спиной в косяк, — …кооперация!

Рогов вспомнил, что шурин и до войны подвизался в кооперации и именно у него дня за два до войны получал он свои первые и последние сапоги в жизни. Добряцкие были сапоги, с берестяным скрипом. Он отчетливо увидел желтые, тугие подметки, выдавленный на них размер. Сорок первый, кажись… Или сорок второй? Какой же он размер-то носил?

Фабричной обуви у Рогова до войны не было; конечно, босый в грязь не ходил, но то были обноски, которые он донашивал за старшими братьями, — вечно приходилось наматывать целые кузовья, чтобы не хлябали. Носы загибались кверху, как у клоуна… В армии выдали ботинки с обмотками, тоже были велики, не по ноге. Уж там какие достались… Теперь-то он ходил в чужом размере: то тридцать восьмой пришлют, то тридцать девятый. Вот же, природный размер запамятовал! Этак имя свое забудешь. Рогов тяжело задумался, весь ушел в напряженное воспоминание. «Ведь как сейчас вижу: несу сапоги в Раззореново, земля теплая, иду босиком, а сапоги на плече висят. И пахнут хорошо, дымно, кожа была такого товару, ласковая, податливая…»

— Зятек! Сергей Палыч! Дай-ко я тебя поцелую, героя нашего! Безразговорочно! — Григорий, пользуясь тем, что на людях Рогов держал себя с ним аккуратно, лез с поцелуями.

Надя сторожила их взглядом. Ворковала, ухаживая за гостями, а глазами была подле мужа и брата.

Рогову было не до шурина. Он все вспоминал, струной натягивал память, и Григорий отстал, привязался теперь к председателю с соображениями по запоздавшей награде:

— Очевидно, Петр Федорович, часть расформировали, представление-то и затерялось. У кого-нибудь нетолики прикололось к другому делу или там прильнуло как-то. Вот у меня раз с накладными вышло…

Григорий стал рассказывать о накладной, подколовшейся к путевым листам этак снизу и до того приладисто, что он их сто раз перебрал и только на сто первый и обнаружил.

Голос его сбивал Рогова с мысли.

— Н-да, вечный поиск… — покосившись на шурина, проговорил он.

— А? Что? — переспросил Григорий.

— Я говорю — вечный поиск. Кого указ ищет, а кого — статья…

— Не-е, Сергей Палыч, меня под статью не подведешь! — Глаза Григория брызнули влажным жаром, — Я закон уважа-аю. А что когда было, о том история умалкивает!

Надя расплакалась:

— Господи, опять за старое! До каких же пор?!

Рогов поднялся из-за стола и вышел из горницы.

А бабы уже надели туфли, клубный баянист Ганя уже прижимал ухо к баяну, подтягивал ремни — затевались танцы. В другое время Рогов с удовольствием бы посмотрел на танцы, но сейчас не хотел, надо было сосредоточиться. Он сел на лавку, уставился в одну точку. «Погоди-погоди, не до сорок же третьего я обмотки носил? Обували же в сапоги… Хм! Верно». А память пробуксовывала, не отдавала такую малость. Вспомнилось наконец, что с весны сорок третьего и до ранения ходил в трофейных, с короткой голяшкой. Те вообще хрен поймешь, какого они размера. Померял — годны, и ладно.

Пришла Надя.

— Ты чего гостей бросил?

— Пусть попляшут.

— Нехорошо, Сережа…

— Сейчас приду.

Спрашивать у Нади было бесполезно, поженились после войны: откуда ей было знать, какой он носил размер? Попросил:

— Пришли мне братца.

— Сергей! Уйду, честное слово!

— Да не трону я его, уймись. Спросить кое-что надо… по делу.

— Прямо чумной какой-то! — всхлипнула Надя, но Григория позвала и сама осталась.

— Слушай, я у тебя в сорок первом, в июне, числа двадцатого, сапоги получал, по разнарядке. Помнишь?

Григорий, оглянувшись на сестру, ответил неопределенно:

— Многие получали…

— Какого размера, не можешь сказать?

— Какой надо было, тот и выдал.

— Да я не про то, претензий у меня к тебе никаких нет! — раздраженно проговорил Рогов, — Размер их, размер не помнишь?

— На что тебе? Теперь вроде без разницы, какой размер.

— Ну я прошу тебя! — закипая, сказал Рогов. — Вспомни! Забыл я, понимаешь? Размер ног забыл! Убудет от тебя?

Надя все поняла, опустилась рядом на лавку, прижалась. Рогов ее отстранил.

— Не то сорок второй, не то сорок первый… А не сороковой? — стал вспоминать Григорий. — Ванька ваш какой носит?

Сын Роговых был на голову выше отца и носил сорок четвертый.

— У тебя у самого-то какой? — спросил Рогов, перебарывая себя: в самом деле, не обязан же был Григорий помнить, какие сапоги выдал ему сорок лет назад.

— Сороковой. Но ты выше меня был, пальца на три. И размер, следовательно, у тебя больше.

— Свекровушка, покойница, помнила, поди… — тихо