двадцати четырех лет. Ветлугин был энтузиазмом тюменской нефти и оброс бородой из чисто символических соображений. Борис отрастил бороду из соображений практических: зимой для тепла, летом от мошки, которая бессильно складывала крылья перед неприступностью его рыжего проволочного волоса.

Они теребили всяк свою бороду и мирно калякали под гул бурильной установки.

— Так что вот, — говорил мастер.

— Угу, — соглашался Борис.

— Будут воспитывать — не перечь.

— Это как водится.

Ветлугин улыбнулся, легонько толкнул водителя. Борис охотно ответил на его улыбку, но толкать мастера пожалел.

Из окошка ближнего балка высунулась мрачная горбоносая физиономия помбура Биджо. После сна он имел обыкновение торчать в окошке минут пятнадцать. На буровой это называлось: Биджо гуляет. Присутствие его мешало Борису говорить с мастером. Борис подошел к окошку, прихватил на ладонь нечистого крупитчатого снега, спросил:

— Гуляешь?

— Ну, — ответила голова равнодушно.

— Приступай к водным процедурам. — Борис поднес снег к носу Биджо.

— Иди ты! — обиделась голова.

Ветлугин терпеливо ждал, ковыряя снег носком бродня.

— Потом Нинке купи…

— Ага?..

— Килограмма два шоколаду купи…

— Ясно.

Им опять помешали. Из балка выскочил, в одной маечке и валенках, с полотенцем на шее, дизелист Пасий Устюжанин, кудрявый, мелколицый, с папиросой в толстых губах.

— Привет, привет, я — Ромашка, как слышите, перехожу на прием!

— Привет, — тяжело вздохнув, сказал Борис. Пасий мог шутить: сургутская милиция его не вызывала.

Дизелист спустился к ручью, расшвырял лапник, прикрывающий черную прорубь, лопатой выплеснул тонкий ледок, сбросил незначительную свою одежду и с показным наслаждением опустился в воду.

У Бориса мороз пробежал по коже.

— Силен, мартышка, — привычно удивился он.

— Я тоже купался в прошлом году, — как-то смущенно и по-мальчишески хвастливо сказал Ветлугин. — А теперь нельзя: язва.

Борис понимающе кивнул.

— Ну, тебе все ясно? — спросил Ветлугин, заторопясь и пристально глядя в глаза Борису.

— Да вроде все, — виновато ответил тот.

— Ну и поезжай!

Резко отвернувшись, мастер зашагал к установке.

Борис посидел в кабине несколько минут, ожидая, что кто-нибудь подбежит с поручением, но никто не подбегал, поручения все были сделаны накануне, и он, опять вздохнув, включил зажигание.

Прострельно четкий березняк с сосульками на веточках от вчерашнего солнца расступился — вездеход, рыкнув мотором, выкатился на зимник.

Борис мягко повел его в глубоких, расхлюстанных колеях, клял эти колеи, тоскуя по твердому грунту, где можно было взять скорость.

По обе стороны зимника тянулось заснеженное болото с жидкими прутиками тальника и еловым хилым кисличником. Человеку приезжему этот мертвый, придавленный снегом рям показался бы бесконечным, однако Борис был коренной житель и унылый пейзаж его нимало не трогал. Он знал, что болото не скоро, но кончится и тогда начнется самый трудный участок пути по отрожной тайге.

Сильно заботила его правая гусеница. На ней осталось семьдесят восемь траков вместо восьмидесяти пяти. Он уже нарушил инструкцию, по которой ходовую часть полагалось менять сразу, как только полетит шестой по счету трак. Он набегал уже восемь тысяч километров при норме шесть и гордился этим на буровой, а в дороге переживал.

Но еще больше удручала его цель поездки. Официально он направлялся в Сургут — в транспортный цех на ремонт. Но это была афиша, а на самом деле ехал Борис отсиживать присужденные ему в январе десять суток.

Причиной тому была история с бочкой. Новый год они встречали на предыдущей скважине, в поле, и управление прислало к ним деятеля из орса с подарками. Деятель привез пряников и елочных игрушек, а спиртного — ни грамма, даже шампанского. Борис, психанув, привязал к автолавке железную бочку из-под горючего. Надо было слышать, как она загромыхала, когда автолавка тронулась. Деятель психанул тоже, полез на рожон. Борис показал ему немного бокса и немного борьбы, а на десерт — немного футбола. Все думали, что инцидент, таким образом, можно считать исчерпанным.

Но после праздника Бориса по рации пригласили в суд.

Связывалась с буровой сама судья:

— Я — Одуванчик, я — Одуванчик. Вызываю Ромашку, вызываю Ромашку.

— Ну, я — Ромашка, — отвечал Ветлугин. — Кто вызывает?

— Народная судья Шкодских, — представился Одуванчик. — Передайте водителю «атээс» Шумилову, что его приглашают в суд. Соня-Уля-Дуня. Как поняли? Прием.

— Насчет девушек вас понял, — сказал Ветлугин.

— А что неясно?

— Неясно, почему вы Одуванчик. Вам больше подошло бы другое.

— Какое? — ревниво спросил Одуванчик.

— Анютины глазки.

— Я подумаю, — отозвался не сразу Одуванчик.

Борис в суд не поехал, и через несколько дней судья опять вышла в эфир:.

— Передайте Шумилову, что ему необходимо явиться в КПЗ. Катя-Поля-Зоя.

— А Соня-Уля-Дуня как же?

— Уже не нужно. Мы дали ему семь суток за оскорбление работника орса и трое — за неявку в суд. Как вы думаете, Василек лучше звучит, чем Одуванчик?

— Анютины глазки лучше, — с сердцем сказал Ветлугин.

Оттягивать отсидку дальше было нельзя, близился конец бурения, когда вездеход особенно нужен, потом — переезд на новую точку, а там начиналась весновка, и Борис мог бы попасть в милицию только в июне. И получить дополнительно полгода принудработ.

«Ну не дурак ли я? — терзал теперь он себя. — Правду дед говорил: «Ума нет — беда неловко».

Чтобы заглушить угрызение совести, Борис подумал о предстоящих лишениях и разжалобил себя этими мыслями, Он решил даже запеть какую-нибудь подходящую для узника песню, но в памяти ничего не нашлось и упрямо лезла на язык строчка из марша, которому учили его в ремеслухе. Он гнал ее от себя, стараясь припомнить, что-нибудь щемяще-грустное, и не мог вспомнить. Тогда, вздохнув, он стал вытягивать ремесленный этот марш.

— «Ро-о-дину ра-ду-я, сил не щади-и-и… — причитал он. — Слава кры-ла-та-я ждет впереди-и-и…»

Вдруг он оборвал себя и дал газ: на дорогу вымахнула лиса. Растерявшись, оглушенная ревом мотора, понеслась впереди.

— Догнать и перегнать! — приказал себе Борис, прибавляя скорость. Но дорога сворачивала влево, и Борис свернул, а лисица ударила по прямой.

— Н-да, — омрачился он, отпуская педаль.

Легкая досада на лису соединилась с общим подавленным его настроением.

— «Слава-а кры-ла-та-я ждет впереди…» — с еще пущей печалью запел он.

Впереди ждали его десять суток и стрижка под ноль.

«Уродуемся тут! — желчно подумал он об этих болотах, о морозе и об общей неустроенности своей жизни. — Уродуемся, а тут такие неприятности… наголо стричь. Если под ноль, так, значит, и бородку мою аннулируют?!»

— «Родину радуя, сил не щади!» — озлобясь, со слезой в голосе, взревел он, переводя рычаги.

2

В бывшем хантыйском поселке Борис решил перекусить. Здесь, между прочим, жил его братишка Володька, но теперь он был в Ленинграде на зимней сессии. Борис свернул к рабочей столовке и поставил машину под самое окно, чтобы можно было следить за ней. «Здешний народ очень рассеянный, — рассуждал