В будущем Дж. Арриги видит несколько возможных вариантов развития: усиление глобальной конкуренции финансовых центров Востока и Запада; возврат западной гегемонии через формирование глобальной империи; занятие восточноазиатским капиталом ведущих позиций в системных процессах накопления капитала; отмирание капитализма («противорынка») вместе с государственной властью и возвращение рыночной экономики к некоему анархическому порядку; гибель человечества в новой мировой войне [5, 446–448]. Характерно, что среди этих вариантов не упоминается переход к более высокому способу производства. Видимо, никакого более высокого способа производства, чем капитализм, Дж. Арриги не представляет.

На наш взгляд, структурная модель современной миросистемы, предложенная Дж. Арриги, достаточно верна, но за двумя исключениями, касающимися стран полупериферии. С конца ХХ века происходит резкое экономическое и военно-политическое усиление Китая, а с начала XXI века сходные процессы, хотя и более слабые, наблюдаются и в России. В результате правящие олигархические элиты этих стран стали все более тяготиться всеобъемлющей американской гегемонией. Особенно болезненно эта гегемония стала восприниматься в России, где с влиянием США не без оснований связывали экономический развал и социальную катастрофу 1990-х. Китайская элита (коммунистическая, скорее, по названию) тем временем стала создавать параллельную экономическую периферию из оставленных мировым бизнесом «без внимания» стран Африки и Средней Азии. С другой стороны, в правящей элите США усилилось стремление наказать «строптивых». Среди способов наказания видное место заняли поддержка сепаратизма в Китае и русофобии в странах бывшего СССР. Миросистема стала еще более нестабильной и непредсказуемой.

Впрочем, не стоит исключать и такого сценария, что именно эта нестабильность может стать в России и в КНР толчком к коммунистической революции. Д. Бенсаид писал: «В отличие от религиозного чуда, возникающего из ничего или из чистой воли божества, у революций есть свои причины. Но революции происходят там и тогда, где и когда их не ждут. Всегда несвоевременные и вечно приходящие на встречу не вовремя, они удивляют и поражают» [10, 68]. Война – один из главных двигателей революционного процесса. Но какой ценой это происходит! Д. Бенсаид отмечает: «Как из франко-германской войны возникла революция Коммуны, из Первой мировой войны возникла Октябрьская революция, а из Второй мировой – китайская, греческая, вьетнамская, югославская революции… Но какой ценой! Они возникнут на ужасающей горе руин и трупов, груз которых будет все сильнее давить на жизнь и сознание живущих (или выживших)» [10, 75]. Не лучше ли революция без войны, точнее, революция вместо войны?

Сходную с нарисованной Дж. Арриги структурой миросистемы описывают и американские авторы Майкл Хардт и Антонио Негри, делающие, однако, куда более радикальные выводы. По их мнению, в современном мире появилась «сетевая власть» как новая форма суверенитета, в качестве основных компонентов которой выступают ведущие национальные государства и наднациональные институты, крупнейшие капиталистические корпорации и другие силы [129, 2]. Эту глобальную структуру данные авторы называют Империей, которая, по их мнению, правит, используя как многочисленные конфликты (частью специально провоцируемые), так и процессы глобализации [129, 4]. Соединенные Штаты выступают в данной системе в роли глобального полицейского: «Страной, ограничивающей правовые гарантии и свободы населения и суверенитет других национальных государств, выступают США, что подрывает и их собственную республиканскую традицию» [129, с. 21]. Орудием контроля становится перманентная глобальная гражданская война, идеологически оформленная как священная борьба с терроризмом, что позволяет вести ее чрезвычайно долго, устанавливая внутри отдельных стран контроль, близкий к тотальному [129, 13–31]. Общий порядок на основе ползучего хаоса поддерживается также угрозами геноцида и ядерной катастрофы, «строительством наций» в таких оккупированных странах, как Ирак или Афганистан, периодическими военно-полицейскими акциями устрашения и осуществлением Соединенными Штатами и международными судами наднациональной юрисдикции на основе концепции «преступлений против человечности» [129, 33–47]. Законным и нравственным считается то, что соответствует интересам глобальнного имперского порядка [129, 48]. Мы сейчас хорошо можем это видеть на примере международного суда над участниками межнациональной войны в Югославии, когда из руководителей судят и осуждают практически одних только сербов, да и на примере мощной антироссийской компании в СМИ тоже. Новую олигархическую всемирную сверхвласть Майкл Хардт и Антонио Негри называют биовластью. При этом глобальной буржуазии все более противостоит глобализирующееся общество, называемое американскими авторами множеством: «В противоположность буржуазии и всем прочим привилегированным, ограниченным классовым образованиям, множество способно формировать общество самостоятельно: как мы убедимся, это – главное с точки зрения возможностей прогресса демократии» [129, 9].

По мнению М. Хардта и А. Негри, новый имперский порядок не может быть ни устойчивым, ни легитимным: «Когда вслед за упадком монополии на легитимное применение силы сокращаются суверенные функции национальных государств, конфликты начинают множиться, прикрываясь бесконечной чередой эмблем, идеологий, религий, требований и идентичностей» [129, 50]. Нам данная ситуация может быть очень даже понятна на примере Украины. Когда и российской, и украинской власти выгодно лепить из соседа образ врага для поддержания внутренней стабильности и формирования пресловутой «национальной идентичности» (что на Украине выглядит особенно гротескно), конфликт в Донбассе рискует превратиться в почти что вечный.

Внутри общества политическая неустойчивость дополняется касающейся почти каждого работающего неустойчивостью рынка труда, выгодной работодателям, но порождающей все большее отчуждение для рабочих: «…в силу контрактных условий и принципов вознаграждения за нематериальный труд, которые имеют тенденцию к распространению на весь трудовой рынок, положение труда в целом становится менее прочным. В различных формах нематериального труда есть, например, тенденция к размыванию различий между рабочим и нерабочим временем, вследствие чего рабочий день беспредельно увеличивается и заполняет всю жизнь. Еще одна его черта сводится к тому, что нематериальный труд осуществляется без прочных долговременных контрактов и тем самым оказывается в рискованной ситуации обретения повышенной гибкости (для выполнения одновременно нескольких задач) и мобильности (для постоянного перемещения между различными местами работы)» [129, 90].

Одно дело – признавать наличие всемирной олигархической Империи, другое – разрабатывать методы борьбы с ней. Как считают М. Хардт и А. Негри, для такой борьбы лучшим образом подходят методы многоцелевой и полиформной партизанской войны: «Методы партизанской войны стали приспосабливаться к новым условиям производства по завершении эры фордизма благодаря появлению информационных систем и сетевых структур. Наконец, по мере того, как партизанская война воспринимала черты биополитического производства и распространялась по всем тканям общества, она стала непосредственно выдвигать в качестве своей цели производство субъективного начала, причем имеющего черты экономические и культурные, материальные и нематериальные» [129, 108]. Характерные для постфордизма сети информации, коммуникации и сотрудничества выступают и в качестве важнейших каналов новой партизанской войны [129, 110]. Главные ценности сетевой борьбы опять же отражают в чем-то ценностный мир работников нематериальной сферы постфордизма: это креативность, коммуникация и сотрудничество [129, 111].