Как только я откидываю одеяло, меня встречает волна электронной техно-поп-музыки. Что ж, неужели сама вселенная говорит через Гордона Уолласа, что моя спячка официально подошла к концу? Так или иначе – нет. Я не вынесу этот грохот целое лето. Едва я дохожу до двери, музыка резко прекращается, как и до этого. Я жду, когда этот ужас возобновится, но этого не происходит.

– Хм-м-м, – говорю я себе и смотрю на чемоданы.

Десять минут спустя, разложив обувь и одежду по комоду и шкафу, я открываю второй чемодан. Сверху лежат выпрямитель для волос и косметичка. Под халатом я нахожу квадратный листок с почерком сестры.

Hermana, не злись, но я тебя знаю.

Люблю и уже сильно скучаю.

– П.

«Не злись»? Самый верный способ разозлить меня – попросить не злиться, так что я настороженно вынимаю толстый сверток. Первое, что я достаю из коричневого бумажного пакета, – черный свитер из искусственной шерсти.

Я не паковала ни одного свитера.

Дальше – больше.

Еще один такой же свитер, только серого цвета. Короткий черный водонепроницаемый плащ. Две ветровки. Пара темных зауженных джинсов. Две футболки с длинным рукавом: одна синяя с белыми полосками, вторая темно-синяя. Наконец, огромный серый шарф с абстрактным узором из черных гепардов.

Теперь я настороженно отношусь ко всему содержимому чемодана. Я перерываю все в поисках новых улик вмешательства и нахожу пару черных ботильонов, которые Пилар купила прошлой осенью в Нью-Йорке. Я хочу обнять ее. Хочу бросить один из ботильонов в ее круглую кубинскую задницу. Я не могу сделать ни того, ни другого, поэтому решаю нарушить сестринское молчание и тянусь за телефоном.

Экран загорается; я вижу четыре сообщения на голосовой почте и шестнадцать текстовых от мами. От Пилар ничего.

– Ты знала, Пили! – говорю я, когда овальное лицо сестры заполняет экран FaceTime. Она сидит в черном папином кресле в кабинете пекарни.

– Что ж, и тебе привет, – отвечает Пилар. – Два дня от тебя ни слуху, ни духу, и вот как ты меня теперь приветствуешь?

– Я написала тебе и мами, когда приземлилась. – Я машу черным свитером перед телефоном. – Ты знала.

– Что? Что тебе не понравится?

Я фыркаю.

– И, – продолжает она, – что когда я проверю твой чемодан, то найду только las camisas pequeñas и летние платья? Конечно, я знала. И я оказалась права. Лето в Англии не такое, как у нас. Мами сказала тебе, что взять с собой, Кейт сказала, и я тоже…

– Я буду носить то, что захочу.

Пили тяжело вздыхает; я практически чувствую ее горячее дыхание.

– Винчестер – это тебе не Майами.

Я бросаюсь в нее кинжалами через FaceTime.

– Лайла, думаешь, я не знаю? Мне без тебя плохо, но это единственный правильный способ.

– Я. Бы. Справилась. Сама, – процеживаю я сквозь стиснутые зубы.

– Справилась бы? Ты исчезла, а папи увидел твою машину на стоянке и подумал… что бы подумала ты, увидев это? И когда я наконец нашла тебя… на кого ты была похожа? Dios, Лайла, не так справляются с проблемами.

Пилар редко плачет. Она думает и анализирует. Она организует и сортирует. Поэтому мы так отлично сработались. Я мечтаю и придумываю то, что понравится всем. Затем готовлю, а Пилар виртуозно продает. Но теперь она хлюпает носом и рыдает, как протекший кран. Я так заблуждалась, когда думала, что одна страдаю. Что только я потеряла бабушку.

– Хватит, Пили. Знаю, я тебя напугала. Я просто хочу домой. – Домой, где все наладится.

Она шумно сморкается в платок.

– Тебе пока лучше побыть подальше от дома. Ты это доказала, понятно?

– Пекарня…

– Мы уже говорили об этом сколько раз – двадцать? Анджелина со всем справится.

Я не доверяю новому пекарю, у которой было всего несколько месяцев практики.

– Это временно.

– Claro. Мы будем работать вместе. Но сначала нужно, чтобы моя сестра пришла в себя. Отдохни и позволь Кейт позаботиться о тебе. – Она снова сморкается, затем наклоняется ближе. – Ну, как там?

– В смысле, в городе? Понятия не имею.

– Должна была догадаться по этому жуткому пучку на голове. Но уже прошло два дня!

– Я… завтра, ладно?

Ее ответ тонет в грохоте музыки. На этот раз это гитарный рифф.

– Гордон, – говорю я Пилар в ответ на ее озадаченное лицо.

– Похоже на «Укрой меня», – говорит она.

– Тебе видней. – Пилар отличалась от меня любовью к классическому року, особенно на виниле. – Так продолжается уже… – Музыка снова затихает. – Понятия не имею, что он там делает, но я положу этому конец прямо сейчас. Позвоню тебе завтра.

– Espérate. – Пилар поднимает руку. – Тебе понравилась новая одежда?

– Она ужасна, – говорю я, но продолжаю поглаживать мягкую шерсть.

Пили влажно усмехается.

– Ты давно засматривалась на мои ботинки.

– Sí, pero это не значит, что я буду их носить.

Губы сестры растягиваются в улыбке.

– Но ты положишь их в шкаф. И футболки с куртками тоже.

Затем я чувствую, как по моему лицу тоже расползается улыбка, которую я не могу контролировать, как бы ни старалась.

– Может быть.

Через тридцать секунд после того, как я кладу трубку, из комнаты Гордона снова раздается музыка. Я стучу в его дверь, затем начинаю с силой колотить. Затем колотить и кричать. Шум, наконец, прекращается, и подпольный диджей открывает дверь своей спальни. Его густые рыжие волосы – копия отца – собраны сзади в растрепанный короткий хвост.

– Здарова. Так ты, значит, не умерла. – Он вертит в руках цветной карандаш.

Я не обращаю внимания на его комментарий:

– Музыка.

– А что с ней?

– Громкость. – Я демонстрирую уровень шума руками. – Слишком громко.

В его голове словно загорается лампочка.

– А-а-а. У нас тут отличная звукоизоляция, а я не привык, что в этом крыле есть кто-то еще.

– Мне все равно.

Гордон чешет висок кончиком карандаша.

– Ну да, что ж, музыка настраивает меня на творческий лад.

– А более тихая версия той же музыки не поможет тебе настроиться на то, что ты там творишь?

– О, вот это. – Он театрально делает шаг в сторону.

И… вау. Стены его комнаты покрыты карандашными рисунками домов во всех мыслимых архитектурных стилях. Каждая картина наполнена филигранными деталями и красочными пейзажами.