Эдмунд громко расхохотался.

– Но, мама, ты изображаешь Освальда настоящим сыщиком. Он действительно очень наблюдательный; это видно по его метким замечаниям относительно людей и обстоятельств, совершенно ускользающим от других. Но здесь, в Эттерсберге, это ни к чему; у нас, слава богу, нет никаких тайн.

Графиня склонилась над бумагами, лежавшими на столе, по-видимому, что-то разыскивая среди них.

– Невероятно! Я никогда не могла понять твою слепую привязанность к Освальду. Ты со своим мягким, открытым характером, всецело и безраздельно отдающийся другим, и ледяная замкнутость Освальда! Вы похожи друг на друга, как огонь и вода.

– Может быть, поэтому нас так и тянет друг к другу, – улыбнулся Эдмунд. – Освальд не ласков, я согласен с этим, а со мной в особенности. И тем не менее меня влечет к нему, точно так же и он любит меня, я знаю это.

– Ты думаешь? – холодно спросила графиня. – Ошибаешься. Освальд принадлежит к натурам, ненавидящим тех, от кого они должны принимать благодеяния. Он никогда не простит мне, что мое замужество разрушило их с отцом надежды, и точно так же не простит тебе, что ты стоишь между ним и майоратом. Я знаю его лучше, чем ты.

Эдмунд замолчал; он знал по опыту, что его защита только ухудшит дело, так как здесь говорила материнская ревность, просыпавшаяся каждый раз, как только сын открыто выражал свою симпатию двоюродному брату и товарищу детства. Да и продолжение разговора должно было прекратиться само собой, так как появился его виновник.

Приветствие Освальда было таким же официальным, а ответ тетки таким же холодным, как и вчера; каков бы ни был характер отношений тетки с племянником, утренние приветствия были законом. На этот раз только что оконченное путешествие дало повод к более продолжительной беседе. Эдмунд рассказал несколько приключений; Освальд дополнил и закончил их, и, таким образом, визит, ограничивавшийся обычно двумя-тремя минутами, продолжался более четверти часа.

– Вы оба сильно изменились за эти шесть месяцев, – сказала наконец графиня. – В особенности ты, Эдмунд, с таким смуглым лицом кажешься теперь совсем южанином.

– Меня очень часто принимали за него, – согласился Эдмунд. – В этом отношении я, к сожалению, ничего не унаследовал от моей прекрасной белокурой мамы.

Мать улыбнулась.

– Ну, я думаю, ты мог бы быть доволен тем, что дала тебе природа. На меня ты, во всяком случае, совсем не похож, скорее на отца.

– На дядю? Едва ли! – заметил Освальд.

– Как ты можешь судить об этом? – спросила графиня. – И ты, и Эдмунд были еще мальчиками, когда умер мой муж.

– О, нет, мама, не трудись, пожалуйста, искать какое-нибудь сходство! – вступился Эдмунд. – Я, правда, помню папу очень мало, но ведь у нас есть его большой портрет в натуральную величину. У меня нет ни одной черты, похожей на него. Собственно говоря, это весьма странно, потому что именно в нашем роду фамильное сходство выражается очень резко. Взгляни на Освальда! Истинный Эттерсберг, с головы до пят. Он изумительно похож на старые, висящие в нашем зале портреты предков, у которых из поколения в поколение повторяются те же черты. Бог знает, почему я не удостоился этого исторического фамильного сходства. Что ты так смотришь на меня, Освальд?

Молодой человек действительно испытующе смотрел на двоюродного брата.

– Я нахожу, что ты прав, – ответил он. – У тебя нет ни одной черты Эттерсбергов.

– Это опять одно из твоих необоснованных предположений, – резким тоном сказала графиня. – Такие фамильные черты очень часто отсутствуют в юношеском возрасте, зато тем резче выступают в зрелости. То же самое будет и с Эдмундом.

– Едва ли, – со смехом покачал головой молодой граф. – Я создан совсем из другого материала и часто спрашиваю себя, каким образом я со своею кипучей, подвижной натурой, с этими легкомыслием и отвагой, из-за которых мне так часто читают нотации, попал в этот род, с незапамятных времен отличавшийся предельной серьезностью и рассудительностью и при этом порядочной тупостью и скукой. Освальд был бы гораздо лучшим главой рода, чем я.

– Эдмунд! – воскликнула графиня, однако было неизвестно, относилось ли это восклицание к последней его фразе или вообще к легкомысленному выпаду против предков.

– Ах, да, – промолвил слегка сконфуженный Эдмунд. – Прошу прощения у теней моих пращуров. Видишь, мама, я, к сожалению, ничего не унаследовал от их талантов, даже рассудительности.

– Мне кажется, тетушка думала другое, – спокойно промолвил Освальд.

Графиня закусила губы. На ее лице ясно отразилось, что она снова чувствовала полнейшее отвращение к «холодному, пытливому взору», остановившемуся теперь на ней.

– Бросьте, наконец, этот спор о фамильном сходстве! – оборвала она разговор. – В наследственности бывают как правила, так и исключения. Освальд, мне хочется, чтобы ты посмотрел эти бумаги. Ты ведь юрист. Наш поверенный считает это дело сомнительным, я же думаю, и Эдмунд того же мнения, что мы обязаны довести его до конца. – И она подвинула племяннику бумаги, лежавшие перед ней на столе.

Тот бросил на них беглый взгляд и произнес:

– Ах, вот что! Речь идет о процессе против советника Рюстова из Брюннека.

– Боже мой, неужели эта история еще не окончена? – спросил Эдмунд. – Процесс был начат еще до нашего отъезда.

Освальд насмешливо улыбнулся:

– По-видимому, у тебя довольно свое-образное понятие о продолжительности судебных дел такого рода. Это может длиться годами. Если ты, тетя, позволишь, я возьму бумаги с собой, чтобы просмотреть их по свободе, если только Эдмунд…

– Нет-нет, увольте меня, ради бога! – замахал руками граф. – Я наполовину уже забыл всю эту историю. Этот Рюстов, кажется, женился на дочери дяди Франца и предъявляет теперь права на Дорнау, который дядя в своем завещании отказал мне?

– И вполне справедливо, – заключила графиня, – так как эта свадьба состоялась против его воли. Его дочь своим неравным браком порвала с ним и со своей родней. Вполне естественно, что он совсем лишил ее наследства, и так же естественно, что он, так как в живых не было более близких родственников, захотел присоединить Дорнау к майорату нашего рода и, следовательно, завещал его тебе.

При этом объяснении по лицу Эдмунда пробежала тень недовольства.

– Может быть, все это и так, но для меня это дело крайне неприятно. Для чего мне, владельцу Эттерсберга, обладание еще каким-то Дорнау? Я представляю себя вторгающимся в чужие владения, которые, вопреки всяким семейным разладам и завещаниям, все же принадлежат прямым наследникам. Мне кажется, было бы лучше всего, чтобы было заключено какое-нибудь соглашение.

– Это невозможно, – безапелляционно заявила графиня. – Упрямство Рюстова с самого начала придало делу такое направление, которое исключает всякое соглашение. Тот способ, которым он стал оспаривать завещание, и образ действий, с каким он выступил против тебя, законного наследника, были буквально оскорбительны и всякую уступчивость с нашей стороны делали непростительной слабостью. Кроме того, ты не имеешь права выступать против ясно выраженной воли нашего родственника. Он во что бы то ни стало хотел лишить наследства эту госпожу Рюстов.