Когда Ютурна вполне освоилась со своими очень давно не виданными друзьями, радость в ее сердце сменилась скорбью и страхом.

— Арпин, — говорила она, — решив бежать от Туллии, я не сообразила всех сторон моего поступка. Ведь там остался мой брат — тиранка со зла истерзает его.

— Юний Брут не даст истерзать сына Турна Гердония, — хладнокровно возразил пещерный медведь, любуясь красотой и умом своей выросшей родственницы.

Когда узнали об исчезновении Ютурны, в веселой компании произошел невообразимый переполох.

Туллия лишилась не только девушки, утешавшей ее пением, но и любимых драгоценностей, унесенных ею.

Приближенным было трудно решить, что огорчало тиранку сильнее, то или другое. Она металась как безумная, никто не смел подойти к ней с утешением. Даже Тарквиний струсил перед этим порывом ярости своей супруги, зная отлично, что в такие минуты она способна убить всякого, кто придется ей не по нраву.

Разразившись бешеными ругательствами, Туллия разогнала всех рабов в погоню за беглянкой, крича, что смерть в самых лютых муках ждет их, если они к вечеру не приведут Ютурну, а потом, обратив гневный взор на затрепетавшего Эмилия, как тигрица, бросилась к беззащитному юноше, избила его и тоже послала вслед за рабами.

— Ты помог твоей сестре убежать! — кричала она в исступлений. — Ты ей внушил мысль украсть мой пояс и мою цепь, мою головную стрелу с сапфирами и серьги, ленту с алмазами… Ах!.. Их нет, их украла девчонка… Ты ее подучил, ненавистный!..

С пеной у рта злобная тиранка, проговорив все свои жалобы и ругательства без передышки, упала в обморок.

Тарквиний, еще не отрезвившийся после кутежа целой ночи, которым занимался ради защиты от холода и непогоды, ходил взад и вперед по луговине, ударяя себя кулаком в грудь, и приговаривал:

— Боги!.. боги!.. Вот напасть-то нам послана!.. За грехи… за грехи мои тяжкие.

Но больше у него ничего не выговаривалось и не шло на ум, что следует предпринять.

Арета тихо рыдала, прижавшись лицом к дереву, не вынося приступа гнева своей лютой мачехи.

Сопровождавшие их патриции совершенно лишились энергии, потупили взоры и безмолвно ждали, что будет дальше, а их жены и дочери, как и царевна, плакали.

Один Юний Брут сохранил присутствие духа. Он поднял упавшую тиранку, перенес в пещеру, уложил на оставленную там после ночлега постель и опустился подле нее на колени, терпеливо ожидая ее успокоения.

Припадок миновал. Туллия открыла глаза и принялась жаловаться, уже без ругательств, с тихими слезами.

— Юний… мой Говорящий Пес… ты один со мной… все там, поодаль… никто не жалеет меня. Мне тяжело, Юний… Ах, какое горе!..

— Немезида, — заговорил старик шутливо, — я их сам всех отогнал. На что тебе целая толпа болтунов? Они стали бы шуметь, а ты спала так сладко…

— Девчонка сведет меня в могилу… я расстроилась из-за нее.

— Сон подкрепил тебя, ты совсем не больна. Твой румянец горит подобно утренней заре.

При всем своем старании балагурить Брут невольно вздохнул, глядя на эту старую руину былой красоты. Он знал, что давным-давно румянец блеклой Туллии берется ею из косметических банок, как и чернота поседелых волос.

— Пес, ты все это врешь — я больна, — возразила Туллия и взяла за ухо старика, все еще стоявшего перед нею на коленях.

— Ты притворилась больной, — засмеялся он, — знаю я это… притворилась, чтобы сильнее жалели тебя… а ведь мне жаль тебя, Немезида!..

Туллия больно щипала ухо старика, сама этого не замечая, как человек, занявшись какой-нибудь мыслью, щиплет листья куста или свое платье. Кровь струилась по щеке Брута, но Говорящий Пес покорно переносил мучение, льстиво глядя на тиранку. Ему было приятно, что она его мучит, потому что, истерзав его ухо, она не подвергнет этому кого-нибудь другого, излив гнев на любимца.

— Я велю их обезглавить, — шептала она, — мало этого, прежде обезглавливания велю расстрелять не до смерти… мало и этого… брошу в водопад… нет, лучше я их…

— Успеем мы с ними сделать все, что нам хочется! — перебил Брут перечисления мук. — Отправимся теперь отсюда лучше домой. Погляди, какие мрачные, голые скалы. Ложе под тобой жесткое, из мха и травы, как у преступника в тюрьме… Всех рабов, поваров и их помощников мы разогнали… Кто же нам тут станет стряпать? Лучше будет, если ты уедешь домой, сядешь за твой прелестный мраморный стол или, что еще лучше, ляжешь на мягкое, удобное ложе и велишь подать обед в спальню, съешь его лежа, как водится у греков. Поедем, моя Немезида, довольно нам тут мучиться!..

Брут знал, что перемена обстановки иногда переменяла мысли Туллии. Он надеялся также, что, охмеленная вином во время обеда она сделается доступна какому-нибудь развлечению и позабудет, по крайней мере хоть до завтра, о своей пропаже.

Выиграть время было очень важно. Ютурну могли найти и возвратить, когда первый порыв гнева тиранки минует, а если — о чем Брут не мог подумать без ужаса — она не будет найдена, то все-таки в эту ночь он, может быть, что-нибудь успеет придумать если не для спасения, то хоть для облегчения участи посланных на поиски.

— Они могут не возвратиться до самой ночи, — продолжал он, — а в этих горах, ты знаешь, что бывает в полночный час.

— Ах, не говори! — воскликнула Туллия, спрятав лицо в подушку. — Ты прав: скорее домой! Дух Турна бродит здесь. Прочь!.. Прочь подальше отсюда! Вели собираться!..

Оставив лишние колесницы и пожитки под охраной нескольких особ, тиранка уехала в Рим и, как говорил ей Брут, плотно пообедала, напилась и уснула.

Оставшись один, Брут придумал, что ему делать. Он долго тоскливо бродил по огромным комнатам чертогов, недавно заново отделанных совершенно на этрусский лад. Мрачны были мысли старого эксцентрика, прозванного Говорящим Псом…

«Это ли римский дом? — думал Брут, оглядывая расписные стены, вазы, драпировки. — В таких ли жилищах обитали Ромул, Нума, Тулл Гостилий, Сервий — мудрые цари, положившие фундамент римской славы, римского могущества?!»

Человек простой, выросший при совершенно других традициях невозвратной старины, Брут не понимал культурности, прогресса, народного развития. Ему казалось непреложной аксиомой, что все, однажды признанное за хорошее, будет хорошим всегда. Он не понимал смены аксессуаров цивилизации, не допускал возможности для чего бы то ни было хорошего «отжить», стать непригодным, не разделял великого, важного, главного — от пустяков, добавочных установлений, государственных принципов — от домашнего скарба, обихода, государственных дел — от личных счетов и домашних дрязг семьи правителей.

Тарквиний был жесток. Это признавали все. Но Брут игнорировал и его хорошие стороны — Тарквиний очень удачно вел войны, а расточал казну меньше, чем обогащал ее. При нем Рим окреп, железная рука этого человека сплотила воедино всю рознь народной жизни.