Вдруг я заметил, что в кухне тихо. Поднимаю взгляд от газеты и вижу: мама допила морковный сок и ушла, а плитка на стенах стала оранжевой в последних лучах закатного солнца.

Сегодня в газете ничего интересного — во всяком случае, такого, что стоило бы записать в зеленую или красную тетрадку.

Слышу, мама разговаривает в гостиной. Но она еще не совсем сошла с ума — значит, с работы вернулся папа.

Пройдет всего несколько часов — и моя жизнь круто изменится, но я еще не знаю об этом. Лежу, развалясь, на софе. Папа с мамой рядом и заняты разговором. Я их не слушаю. Я доволен, можно даже сказать, счастлив, потому что по дороге домой:

а) обнаружил еще одного пришельца, сложенного из шестидесяти белых плиток, двадцати красных и восьми — синих. Я сфотографировал его трижды и даже уговорил попозировать мне одну прелестную туристку-испанку — вот она, показывает пальчиком на произведение искусства;

б) я решил загадку Эйнштейна. Решил ее меньше чем за час — а столько времени я добираюсь на метро от лаборатории до Латинского квартала. Сомневаюсь, что эту головоломку способны разгадать только два процента населения, если я ее разгадал. И я не почувствовал себя умнее, после того как понял, что воду пьет норвежский дипломат, а зебру держит исландец, живущий в зеленом домике.

Она из Гранады, и зовут ее Патрисия.

Я уже говорил, что мой отец — преподаватель рисования. Тридцать лет преподает в престижном столичном коллеже. Он единственный из всех, кого я знаю, может нарисовать от руки абсолютно правильный круг. Иногда я прошу кого-нибудь из случайных знакомых нарисовать круг карандашом в моей оранжевой тетрадке. У меня собралась уже целая коллекция, которая занимает тридцать страниц, — но лучше круга, какой на первой странице нарисовал папа, нет! Когда я показываю этот образцовый круг, все думают, что он нарисован при помощи циркуля. Из-за одного этого папа для меня герой — пусть он никогда не был на войне и не спас никому жизнь во время землетрясения.

Я единственный ребенок. Иногда жалею, что у меня нет братишки или сестренки, но родители никогда не хотели еще ребенка. Почему?

Я понятия не имею, чего они хотели, никогда их не спрашивал и не буду, но сам всегда склонялся к последнему варианту. Родители любят меня больше всех на свете, и я знаю, что они бы ответили именно так. Им хотелось, чтобы я был единственным, они хотели любить только одного меня. Ответ D. Да, это мой окончательный ответ, Жан-Пьер[3].

Мне нравится думать, что я не похож на других, но в хорошем смысле. А раз я один такой на свете, то я и придумываю иногда что-нибудь только для себя и ни с кем этим не делюсь — ни с друзьями, ни с родителями.

Я придумываю новые единицы длины, веса, расстояния. В моем мире они иные. Пусть я мечтатель, но от этого не перестаю быть реалистом и изобретаю собственные законы физики с высоты собственных фантазий.

Например, у меня самая маленькая единица времени — это удар сердца, что соответствует примерно двум секундам. И вот, например, я могу оставаться под водой не дыша двадцать сокращений сердечной мышцы (Ссм), то есть сорок секунд. Или еще: чтобы сварить яйцо вкрутую, требуется двести сорок Ссм. Идем дальше: расстояние от Лиона до Валанса поезд или автомобиль проезжают за час. Значит, фильм в кинотеатре длится в среднем два Лион-Валанс (единицы измерения не склоняем). Переходим теперь к завтраку: завтрак у меня — это день. Я работаю пять завтраков в неделю. А потом у меня два завтрака свободных. Иногда, желая избежать повторов, я называю день «оборот земли». Три оборота земли тому назад была суббота. И, наконец, для обозначения проходящих лет тоже нашлась особая единица — «налоговая декларация», ведь сказал же мне папа, что ее подают раз в год. Он сам заполняет мою налоговую декларацию, хотя однажды мне придется научиться делать это самому.

Я появился на свет тому назад тридцать налоговых деклараций, пятнадцать завтраков (иначе — пятнадцать оборотов земли), три Лион-Валанс и девять сокращений сердечной мышцы. Это знаменательное событие произошло в роддоме педиатрической больницы Робера Дебре, в девятнадцатом округе города Парижа.

Когда меня помыли, измерили, взвесили и вернули в палату, акушерка, кажется, весело сообщила родителям, что я «замечательный малыш, вешу как пятнадцать багетов — 3 кило 750 грамм». Багет — моя минимальная единица измерения веса.

Поужинав, я сразу отправляюсь к себе в комнату. Устал, долго не засижусь. На тумбочке меня ждет «Гамлет», карманное издание. Я читаю его уже в четвертый раз. Но сейчас я на него едва взглянул, и Лоуренс Оливье с обложки ответил мне странным, печальным взглядом. Сегодня вечером я буду читать «Тинтина и храм Солнца» — эту историю я читал уже двадцать раз, над ней и заснуть не стыдно.

Однажды я сделал открытие: рожица Тинтина, какую ни возьми про него книжку, всегда нарисована шестью штрихами. Шестью штрихами карандаша, и всё. Две маленькие дужки — брови, две точечки — глаза, закорючка — нос, запятая — рот. Всю свою жизнь Эрже играл с этими шестью штрихами, изображая ими на рожице своего персонажа всю гамму человеческих переживаний: радость, гнев, удивление, печаль…

Через несколько стрипов голова у меня падает, и я засыпаю, не подозревая, что спустя один оборот земли моя жизнь совершенно переменится…

Я гашу лампу у изголовья, и «Гамлет» — последнее, что я вижу. Неудивительно, что мой сон не обошелся без Шекспира. Во сне я вижу тысячу обезьян, они с бешеной скоростью стучат на пишущих машинках. Все происходит в подпольной мастерской в кипучем центре Лондона. Человек в старинных одеждах — я узнал тебя, Вильям Шекспир! — ходит по рядам и проверяет работу мартышек. Он разрешил им стучать по клавишам как хотят. На другое ему и рассчитывать не приходится: обезьяны по определению не имеют понятия о грамоте. И вдруг английский драматург поскальзывается на банановой кожуре, беспечно брошенной на пол одной из обезьян после завтрака. И Шекспир — самым первым в мире — пытается изобразить «лунную походку».

Я просыпаюсь. Два часа ночи.

Сгорая от жгучего любопытства, я включаю компьютер.

Так вот кто это был — Феликс Эмиль Борель! Французский математик в 1913 году в работе «Статистическая механика и необратимость» сослался на теорему о бесконечных обезьянах, напомнив об итоге их работы.