отклонила его самым вежливым (а именно: без матов) образом и старалась в его смену на трамвае не ездить.

Савельев достал из дорогого элегантного портфеля бутылку «Хеннеси», коробочку швейцарского шоколада и приглашающе улыбнулся Эльвире. «Опять коньяк и шоколад», – невольно подумалось Элке. Но чувства дежавю почему-то не возникло: слишком уж не походил насквозь интеллигентный Вечно Второй на пьяного в дупель Димочку Чарского.

– Ну что, милая попутчица, давайте знакомиться? – голос Антона Павловича, негромкий и проникновенный баритон, прозвучал настолько дружелюбно, что Элка улыбнулась и неожиданно для себя смело бухнула:

– Вы находитесь в более выгодном положении: вам не нужно представляться.

– Напротив! – мягко возразил Савельев. – В более выгодном положении как раз находитесь вы, пока являясь для меня прекрасной незнакомкой!

– Так уж и прекрасной… – сконфуженно пролепетала Эльвира, теряя кураж.

Мама всегда ругала её за пренебрежительное отношение к собственной внешности. «Если ты не любишь себя, деточка, то не стоит демонстрировать это мужчинам. Пусть они считают тебя королевой, даже если в зеркале ты привыкла видеть обычную кухарку», – наставляла многоопытная маман, и Элка понимала, что она права на все сто процентов. Но «кухарка» в её зеркале была неистребимой, и комплекс неполноценности, тщательно выпестованный в Эльвире её первым мужем, прочно засел в ней, мешая радоваться жизни в объятьях бескорыстных любовников.

– Вы молоды и тем уже прекрасны, – продекламировал Савельев, прервав воспоминания Элки. Женщина хмыкнула: ей опять сбросили как минимум лет пять от её настоящего возраста.

– Как будто вы стары, – парировала Эльвира.

На её неискушённый взгляд, Антон Павлович был старше её от силы на десяток лет. Как выяснилось позже, они оба ошибались: Савельев действительно решил, что Элке двадцать пять, а вот самому Вечно Второму было уже без году пятьдесят. Выглядел он для своих лет просто блестяще: среднего роста, подтянутый, русоволосый без признаков седины и лысины, обладающий потрясающе лучистыми серыми глазами и обезоруживающей улыбкой, – ну чем не секс-символ?

Жена Антона Павловича, громоздкая амбициозная тётка Валентина Денисовна, уже перешагнувшая за полтинник, рядом с ним казалась его мамочкой. Она втайне считала, что её муженёк достоин быть Первым, что роль Вечно Второго он давно перерос и его мужская харизма была бы просто неотразимой и на более высоких политических уровнях. Естественно, Савельев был с ней полностью согласен.

Кстати, своей «неотразимой мужской харизмой», по слухам, он пользовался не только для достижения политических целей. Говорили, что секретарша мэра родила ребёнка именно от Антона Павловича. Что недавно принятая в юридический отдел девушка периодически была замеченной выходящей из личного серебристого «Туарега» Савельева. И что известнейшей в городе тележурналистке Наденьке Журавлёвой (кстати, недавно ушедшей в декрет) сероглазый красавчик подарил новенькую двухкомнатную квартиру.

Обо всём этом судачили в народе, и Элка как человек к народу весьма близкий в перипетии бурной личной жизни Вечно Второго была посвящена во всех подробностях, реальных и выдуманных. Но сейчас за окнами проплывали весенние окраины родного города, колёса убаюкивающе стучали, на столике призывно золотился коньяк в казённых стаканах, упрятанных в изящные мельхиоровые подстаканники, и глаза сидящего напротив Савельева смотрели не на какую-то там юристку или секретутку, а на неё, Элку!

Эльвира вновь помянула свою мудрую мамашку с её излюбленной сентенцией про «блядские» глаза. Что, опять ей попался мужик именно с такими глазами? «Так, боже мой, какими же ещё могут быть глаза настоящего мужчины, не рохли и не тюфяка?!» И Элка смело ринулась в затягивающий серый омут, забыв обо всех своих комплексах…

Между тем Антон Павлович не торопился приступать к соблазнению очередной жертвы. Напротив, разговор он завёл самый нейтральный:

– Скажите, Эльвира, как вам живётся в нашем городе?

– Нормально, – отозвалась Элка, не особенно задумывавшаяся о том, что есть на свете люди, не считающие копейки в кошельке и не тянущиеся от зарплаты до зарплаты. И вдруг до неё дошло, что сейчас напротив неё в роскошном купе сидит именно такой человек. И она перестала быть просто восторженной молодой женщиной, нацепив язвительную маску журналистки:

– А вы это спрашиваете как хозяин нашего города у своего электората?

– Перестаньте, Элечка. Можно я буду называть вас так? И вообще, давайте перейдём на «ты»: мне неудобно обращаться к хорошенькой даме так, словно она передо мной не в единственном и неповторимом экземпляре. – Баритон Вечно Второго приобрёл бархатную глубину, и Элка не заметила виртуозного перехода ко «второй части Марлезонского балета» в старой, как мир, истории мужчины и женщины.

– Брудершафт? – лукаво поинтересовалась она, страшась собственной смелости. Пусть этот стареющий красавец не думает, что он неотразим! Хотя, чёрт возьми, он и вправду таков!

Эльвира была вынуждена это признать, когда Антон, не отрывая от её внезапно побледневшего лица внимательных глаз, отпил чисто символический глоток коньяка, поставил чуть дрогнувшей рукой стакан на столик и с неожиданной нежностью легонько коснулся губами самого уголка губ попутчицы.

И мир для Элки перестал существовать…

5

Дмитрий Сергеевич в это утро не хотел появляться на работе, опасаясь неминуемого скандала. К тому же Чарского настолько штормило от переизбытка выпитого, что весенний асфальт казался ему покрытым коркой льда, скользкого до безобразия. Но идти надо было, и Димочка, мужественно подержав голову под струёй ледяной воды и опрокинув в себя чашку крепкого кофе, отправился на «утро стрелецкой казни», ощущая себя совершеннейшим стрельцом…

На пороге редакции стояла свеженькая, выспавшаяся Марина и курила. Дымили, кстати, почти все тётки в газете (Чарский подозревал, что вообще все): это вписывалось в стереотипный образ настоящего журналюги независимо от половой принадлежности последнего. «Статейку писать и сигаретку сосать», – так сформулировал однажды жизненное кредо акулы пера главный редактор, а по совместительству муж Марины, которую он иногда называл Ключевской сопкой. Слишком уж много она курила…

– Не присоединишься? – спросила мадам Данько, преградив путь незадачливому любовничку.

– Меня сейчас от одной мысли о сигарете мутит, – поморщившись, признался Дима и попытался протиснуться в двери. Рука Марины перекрыла дверной проём с неожиданной силой, а голос её прозвучал огорошивающе резко:

– Нет уж, ты постой, Казанова ты наш! Нужно поговорить!

– Умоляю, Мариночка, у меня голова раскалывается, какие могут быть разговоры? – Чарский искренне недоумевал: что могло случиться за