Но при этом никогда не говорится о той речи, с которой Сталин тогда обратился к параду и ко всей стране.

Почему?

Это заставило меня еще раз пережить тот день, который я запомнил на всю жизнь.

Блокадный Ленинград… 7 ноября 1941-го… Накануне – бомбежки, одна за другой. Гитлеровцы хотели, должно быть, так отметить 24-ю годовщину большевизма. Рядом с нами рухнули дома. В нашей комнате вылетели стекла. Никто из нашей коммунальной квартиры в этот день не спускался в бомбоубежище. Гремели сигналы воздушной тревоги, но все хотели услышать, что скажет Сталин на параде на Красной площади.

Что же он говорил?

«…Наша Красная армия не раз обращала в паническое бегство хваленые немецкие войска…

В Германии теперь царят голод и обнищание, за четыре месяца войны Германия потеряла четыре с половиной миллиона солдат. Германия истекает кровью, ее людские резервы иссякают…

Еще несколько месяцев, еще полгода, может быть, годик, – и гитлеровская Германия должна лопнуть под тяжестью своих преступлений!»[25]

А война продлилась не несколько месяцев, не годик. Почти четыре года! И жильцы нашей квартиры, веря в победу, понимали, что наступит она не столь скоро. И откровенно говорили об этом друг другу.

Но, попробуй, скажи тогда о своих сомнениях где-то еще за пределами коммунальной кухни! На тебя сразу найдется управа. Сталин в свою речь вставил предостережение: «Враг не так силен, как изображают его некоторые перепуганные интеллигентики»[26]. Сомневаешься – значит, ты и есть «перепуганный интеллигентик». И что уж с тобой сотворят – пеняй на себя!

В этой речи Сталин не сравнивал германские потери с нашими. Но накануне, 6 ноября, на торжественном собрании Моссовета, сказал: «За 4 месяца войны мы потеряли убитыми 350 тыс. и пропавшими без вести 378 тыс. человек, а раненых имеем 1 млн 20 тыс. человек. За тот же период враг потерял убитыми, ранеными и пленными более 4,5 млн человек»[27].

От этих совершенно неправдоподобных оценок Сталин и потом не отказывался: они вошли в сборники его речей и в его собрание сочинений.

* * *

Ту речь жильцы нашей коммунальной квартиры слушали вместе, на общей кухне. Собрались все не только, чтобы слушать эту речь. Мы там и жили. Окна наших комнат выходили на обстреливаемую сторону улицы. А кухня – в глубине квартиры. Безопасней. И она – большая, можно там разместиться.

В кухне и шло обсуждение сталинской речи – и сразу, после трансляции, и в последующие дни. Приняли участие друзья и знакомые, заходившие к нам. Тогда, в начале ноября, от голода еще не умирали. Еще хватало сил навещать близких. проживавших на других улицах, в других районах города.

Сталинскую речь обсуждали бурно. Конечно, хотелось бы верить его бравурным словам. Но не получалось. Не поверили ни цифрам, ни бедственному положению Германии, ни скорому окончанию войны.

Вспомнили, как за неделю до войны во всех советских газетах было сообщение, что за границей (подразумевались Англия и США) считают, будто Гитлер хочет напасть на СССР. Но в газетах категорически утверждалось, что это все – выдумка, чушь!

Вспоминали также, что в первой своей речи после начала войны, 3 июля 1941-го, Сталин назвал нападение Гитлера «вероломным».

Ну как можно заведомого убийцу называть вероломным? Это же нонсенс. Значит, от убийцы ждал чего-то хорошего. Значит, не понимал его. Или не хотел понимать?

Вспомнили, что с конца августа 1939-го наши газеты и радио прекратили критику Гитлера и его политики. Что Сталин регулярно поздравлял Гитлера с днем рождения.

Да что там Гитлер – даже Риббентропу он писал: «Дружба народов Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной». Эта переписка печаталась в советских газетах[28]. Так Сталин предлагал советскому народу считать Гитлера и Риббентропа вождями германского.

– А Черчилля и Рузвельта Сталин поздравлял?

– Не слыхивали.

Все помнили, как на сессии Верховного Совета 31 августа 1939 года Молотов сказал, что договор СССР с гитлеровской Германией, заключенный в конце августа, – это гарантия мира в Европе. А Вторую мировую войну Гитлер начал через несколько часов после этой речи!

Вспоминали, как нам внушали уверенность, что советская военная мощь незыблема:

Все выше, и выше, и выше

Стремим мы полет наших птиц,

И в каждом пропеллере дышит

Спокойствие наших границ[29].

Опасаться нечего. «Броня крепка и танки наши быстры». «От тайги до британских морей Красная армия всех сильней».

Так что можно быть уверенным в наших силах и ждать:

Гремя огнем, сверкая блеском стали,

Пойдут машины в яростный поход,

Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин

И первый маршал в бой нас поведет![30]

В нашей общей кухне слова этой песни вызвали двойную реакцию. Говорили не только о бравурности.

– А «первый маршал»? Первый – Ворошилов. Почему он не назван?

– Ясно же, почему. Четыре года назад расстреляли трех маршалов: Тухачевского, Блюхера, Егорова. Оставили только двух. Так лучше уж поберечься, не называть имен. Кто знает, что будет? Вот автор песни и решил обойтись без имен. Безопасней – «первый маршал».

Всего этого, да и многого другого, наслушался я тогда, в начале ноября 1941-го. Конечно, говорили так и раньше. Но речь Сталина, ее уж очень явное несоответствие реальности, вызвала особую горечь.

Нашими соседями по квартире была семья Набоковых – из того самого рода. Хорошее образование, особенно у старших. Большая библиотека. Жизненный опыт. С 1934-го, когда вслед за убийством Кирова поднялась волна репрессий и тысячи ленинградцев попали на несколько лет в ссылку, среди них оказались и Набоковы. Друзьям они потом говорили:

– Так мы же убийцы Кирова!

Умения понимать события обитателям нашей квартиры было не занимать. И свое понимание передавали друг другу. Тогдашняя песня «И вместо сердца – пламенный мотор» была не для них. Почему-то хотели в своей груди иметь сердце, а не мотор.

Но все-таки и они терялись: зачем Сталин снова и снова запускает в наше сознание такую заведомую неправду? Чтобы ободрить нас? Ложь – во спасение? Или решил своей уверенностью укрепить нашу веру в него?

Вспоминали слова Черчилля. В июне 1940-го, когда уже Франция капитулировала, и Англия осталась одна перед всей завоеванной Гитлером Европой, Черчилль, придя к власти, обратился к народу с речью в палате общин: «Мне нечего предложить, кроме крови, тяжкого труда, слез и пота»[31]. А через два месяца, по радио: «Война будет длительной и тяжелой»