Британия в страшном критическом положении – и глава правительства не скрывает правду. А Сталин?

Зачем нам такая неправда? Даже если кто-то считает, что она – во благо.

* * *

Такая общая бурная беседа стала в нашей квартире первой. Потому что после Большого террора 1937–1938 гг. обсуждение таких острых вопросов велось не целыми квартирами (очень уж опасно), а только с глазу на глаз, да и то редко. Но в блокадном Ленинграде смерть грозила от всего: от голода, бомбежек, снарядов, от угрозы захвата Ленинграда. Тут уж привычный страх перед слежкой от КГБ – НКВД немного отступал, слабел. Не скрывали возмущения сталинской политикой, которая привела к гибели миллионов и миллионов. В разговорах все время звучало то, что осознал и Симонов, но лишь много лет спустя: «…не будь 1937 года, не было бы и лета 1941 года»[33].

Говорили в нашей коммуналке, что такая сталинская неправда – не новость в российской истории. Вспоминали 1937-й и даже досоветское время. Старшая из Набоковых, Александра Иосифовна, помнила, что в 1915-м, когда русские войска терпели поражения на германском фронте, в газетах предпочитали писать о победах. А еще раньше, в 1891–1892-м, когда голодали многие губернии европейской части России, Александр III повелел слово «голод» не употреблять.

Да о чем только ни говорили! И все не о том, что сообщали радио и газеты, а о том, что люди обсуждали между собой:

– Так что же это все? Неужели власть считает, что мы не совладаем с горькой правдой, если о ней сказать прямо? И надо ли наши мозги «припудривать»?

Веря, что в войне наша страна победит, все надеялись, что тогда кончится и цепь неправд, которая звучала в сталинских выступлениях.

Одна из причин, почему я запомнил этот разговор: он пересекся с моими детскими воспоминаниями. Соглашение «Молотов – Риббентроп» (на самом деле «Сталин – Гитлер») датируется 23 августа. Это день моего рождения, в 1939 году в этот день мне исполнилось десять лет. А 1 сентября – мой день рождения по паспорту[34]. Так что друзья моей мамы, которые поздравляли меня с десятилетием, говорили не обо мне, а о начале Второй мировой войны. Их разговоры мне запомнились.

На кухне тот разговор стал и последним. Поэтому он мне так запомнился. Уже через три недели, в декабре, началась массовая гибель от голода. Жильцов в нашей квартиры стало вдвое меньше. Моя семья – тоже уменьшилось вдвое. Тем, кто остался в живых, было не до бесед, да еще на такие темы. Не было сил.

* * *

Стоит ли вспоминать всë это сейчас, в годы торжественных юбилеев Победы, с такими военными парадами, смотрами новой грозной военной техники?

Те, кого я слушал тогда в нашей квартире, вспоминали бы. Уверен, останься они в живых, говорили бы и о той лжи, из-за которой число жертв в нашей стране чудовищно росло.

Потом, через много лет, Андрей Макаревич, хоть он и не жил в блокадном Ленинграде, все-таки выразил чувства тех, кого я тогда знал. Их душевному настрою созвучно было бы:

Только, слышишь, звучит,

Проступает из стен Ленинграда,

Тихо-тихо поет

И в тебе, и во мне, и вокруг…

Может быть, про войну

Слишком много и громко не надо,

Чтобы ревом фанфар

Не спугнуть, не убить этот звук?[35]

Мне те разговоры стали уроком на всю жизнь. Постоянно их вспоминал. И разве только в сталинское время? А когда Хрущёв уверял нас, что мы вот-вот обгоним Америку?

Ну, не буду продолжать…

Конечно, помнить о таких разговорах, как те в нашей квартире, обязательно надо! Да, о них не писали в газетах, не сообщали по радио. Но без них, без неофициальных, непропагандистских мнений, интимных разговоров, невозможно по-настоящему понять нашу страну. Ее советское прошлое. Да, может быть, и настоящее…

На кухне говорили не только об этой речи Сталина. Каждый вспоминал, как пострадал от сталинского режима.

Это заставило меня еще внимательней прислушиваться. Сравнивать с судьбой моих родных. И еще грустнее задуматься о своем будущем.

Так что, слушая о бедах собравшихся на нашей кухне, как было не думать: повторится ли это и в моей судьбе?

Седьмое ноября 2019-го, смотря по телевизору военный парад в память парада 1941 года, думал: тогдашнюю речь Сталина никак нельзя забывать, – чтобы подобная ложь не вылилась на наши головы и сейчас.

* * *

Через много лет Солженицыну пришлось призывать нас «жить не по лжи»[36]. И с горечью приходить к выводу: «насилию нечем прикрыться, кроме лжи, а ложь может держаться только насилием»[37].

Казалось бы, одной тогдашней речи Сталина уже достаточно, чтобы не верить ему. Но вот ведь: его превозносили, буквально боготворили. Даже те, чьи имена мы сейчас произносим с глубоким уважением. Ведь и через двенадцать лет, в марте 1953-го, когда его не стало, Твардовский горевал:

В этот час величайшей печали

Я тех слов не найду,

Чтоб они до конца выражали

Всенародную нашу беду…[38]

А Константин Симонов?

Нет слов таких, чтоб ими рассказать,

Как мы скорбим по Вас, товарищ Сталин![39]

Ольга Берггольц:

Обливается сердце кровью…

Наш родимый, наш дорогой!

Обхватив твое изголовье,

Плачет Родина над Тобой[40].

А ведь Ольга Берггольц сидела в Тридцать Седьмом, Твардовский – сын раскулаченного, Симонов – дворянский отпрыск.

Для того, чтобы даже у таких людей, как Симонов, Твардовский и Берггольц, открылись глаза, потребовались годы. Они жили в те годы, когда Академия наук СССР приветствовала Сталина так: «Вам, величайшему мыслителю нашего времени и корифею передовой науки, пламенный привет»[41]. В то время для миллионов и миллионов людей Сталин был, как сказал Окуджава:

…никакой не мучитель,

А просто наш вождь и учитель[42].

Лишь через много лет Симонов написал: «Это время, наверное, если быть честным, нельзя простить не только Сталину, но и никому, в том числе и самому себе». За что? «Плохо было уже то, что ты к этому привык»[43].

Да, многим и многим предстояло еще долго и трудно снимать пелену со своих глаз – вплоть до 1956-го, до разоблачений деятельности Сталина.

Но так