В первые дни апреля судно уже было готово в дорогу, и седьмого числа мурза Карач первым поднялся на борт, расположившись в кормовой надстройке.

Княжич с отцом и свитой появились на причале около полудня. Трое хорошо одетых холопов стали деловито разгружать кибитку – крытый серой парусиной длинный возок. В жилые комнатки на корме переправились два крупных сундука с окованными железными полосами углами и один сундучок небольшой, обшитый медью и украшенный костяными накладками поверх лакированной дубовой древесины. И сверх того – пяток мягких тюков с какими-то вещами.

Ведь Василий Дмитриевич отправлялся в Орду вовсе не в неволю, а гостевать! И посему, само собой, снарядился в дальний путь с вещами, одеждой и личными слугами. Да и одет был соответственно: алый шерстяной плащ с собольей опушкой, из-под которого проглядывали шитая золотом ферязь и сверкающая самоцветами пряжка ремня, а также толстая драгоценная цепь на шее. Голову мальчишки грела бобровая шапка с рубином на лбу, на пальцах сверкали перстни, на запястьях – браслеты. Издалека видно – отрок из знатного рода! Такому лучше сразу низко кланяться и постараться не дерзить.

– Надобно года три вытерпеть, сынок, – негромко сказал великий князь. – Или хотя бы два. А там видно будет…

Княжич сглотнул и тихонько кивнул.

Отец и сын крепко обнялись, постояли так несколько мгновений, отступили друг от друга.

К чему долгие расставания? Главное прощание случилось еще вчера, во дворце. На причале же Дмитрий Иванович княжича просто проводил.

Василий поджал губы и, стараясь сохранить хотя бы внешнее спокойствие, поднялся по белым широким сходням на ладью.

Корабельщики торопливо затянули на борт снятые с причальных быков канаты, гребцы толкнулись от близкого дна веслами, затем быстро заняли свои места на банках. Широкие лопасти вспенили прозрачную воду – и ладья величаво выкатилась на стремнину реки.

Ордынский посол закинул руки за спину и широко улыбнулся. Он пребывал в прекрасном настроении. В трюме ладьи находилось восемь тысяч наконечников для стрел, восемьсот копейных пик и восемьдесят великолепных булатных клинков для ордынской армии. В нижних комнатах сидели в просторных клетках два драгоценных двинских сокола, направленных от князя Дмитрия в подарок царю Тохтамышу.

Но самое главное – он вез своему господину мир, вечный мир! Самый твердый из всех возможных! Ибо его подкрепляла голова наследника московского престола…

Мурза Карач покосился на мальчишку, крепко вцепившегося пальцами в борт корабля и смотрящего на проплывающие мимо кремлевские стены. Усмехнулся, подошел к нему и встал рядом. Положил ладонь на плечо:

– Не грусти, Василий Дмитриевич. Впереди тебя ждут только радости, а вовсе не испытания, – сказал он. – В родном доме сидеть, рядом с отцом да матушкой, оно, конечно, хорошо. Но в неведомых странах, в дальних путешествиях жить завсегда интереснее! Много увидишь, много узнаешь. Сюда вернешься уже не наивным чадом, а мудрым бывалым мужем, всем прочим на зависть. Не печалься. Все, что ни делается, оно завсегда к лучшему.

24 августа 1385 года

Сарай, столица Волжской Орды

Княжича, сладко почивающего с головой под одеялом, разбудил переливчатый колокольный звон, которым сотни столичных церквей созывали прихожан к заутрене. Василий широко зевнул, потянулся, перекатился на край постели, зевнул снова и наконец все-таки откинул тонкое войлочное одеяло из верблюжьей шерсти.

В ордынских землях вообще чуть ли не всё было из шерсти: шерстяные постели, плащи, рукавицы и сумки; ковры на полах, кошма на стенах; войлочные попоны, войлочные штаны, сапоги, шапки, душегрейки. Даже доспехи, и те татары делали из войлока! Причем, нужно отдать должное,прорубить такую броню было отнюдь не просто. Войлок в палец толщиной держал удар не хуже легкой кольчуги. Если же надеть кольчугу поверх войлочной брони – воин становился и вовсе практически неуязвимым.

То, чего не получалось сделать из шерсти,татары мастерили из земли и шкур: лепили из глины кирпичи, каковые сушили на солнце, а потом возводили из этой сыромятины стены; крыши покрывали соломенными связками, местами же и вовсе конскими шкурами. Вот только перекрытия в домах, особенно больших, хочешь не хочешь – а сооружали из бревен, сплавленных из далекой и богатой северной Руси. И чем солиднее и знатнее хозяин, чем роскошнее его жилище – тем больше в нем было древесины. Кто-то обходился на весь дом десятком слег – только-только чтобы крыша над головой держалась, а кто-то крыл черным, пропитанным дегтем тесом всю кровлю, делал деревянное крыльцо с толстыми резными столбами из цельных бревен, да еще и полы возносил высоко над подклетью, выстилая их стругаными сосновыми досками, глянцево поблескивающими от янтарной олифы. И уж самая высшая роскошь – это окна из радужно переливающейся слюды, заправленной кусочками размером с ладонь в медные рамы и для пущей надежности залитой на стыках свинцом.

Опочивальня наследника русского престола выглядела аккурат самым драгоценным образом. Слюдяные окна – да еще и с позолотой на раме! Толстенные бревна перекрытий над головой, да еще и толстый тес под ногами – каковой, правда, выглядывал из-под многоцветного ковра только возле стен. Не просто ковра – а персидского, с высоким мягким ворсом! Кошма же на стенах была не грязно-коричневой, а складывалась в красно-сине-зеленый рисунок из крадущихся через густой лес гривастых могучих львов. Под стеной напротив постели стоял низкий столик из красного дерева на резных ножках, на котором дожидались внимания хозяина куски чуть желтоватой брынзы в фарфоровой китайской пиале и выложенные на серебряное блюдо толстые ломти алого сахарного арбуза.

Осенью в Орде арбузы заменяли все – и еду, и питье, и сласти, и соления. Прочие кушанья рядом с ними становились всего лишь закуской.

Паренек сел на краю постели, опустил ноги в мягкий ворс и чуть пошевелил ступнями, наслаждаясь нежным прикосновением теплых шерстинок. Сладко зевнул последний раз и снова потянулся изо всех сил – аж до легкого похрустывания в костях.

– Нехорошо, Василий Дмитриевич, службы во храмах пропускать, – укоризненно пробормотал седовласый и седобородый Пестун, старший из дядек княжича, и протянул воспитаннику бархатные порты.

– Уж кто бы говорил! – усмехнулся паренек, натягивая штаны. – Сам-то вон, по сей день Перуну требы приносишь! Клыков кабаньих, глянь, штук семь ужо в косяки дверные забил.

– Мне что, мое дело холопье, – пожал плечами старик и подал воспитаннику мягкие войлочные, с бисерной вышивкой на голенищах сапоги. – Распятый бог есть вера княжеская да боярская, мне она не по чину. Однако же здесь, в Сарае, люди ее любят. В церквях крестовых, вона, иной раз и вовсе не протолкнуться. Ты сын великокняжеский, на тебя все смотрят, каждый жест, каждый взгляд примечают. А ты к службам не ходишь. Нехорошо! Слухи могут пойти, что от веры отринулся. Отцу донесут, в боярах сомнения появятся…

– Что же мне, каждый день, что ли, причащаться да исповедоваться?! – возмутился Василий. – Суббота случится, тогда и схожу.