– Мы проконсультируемся у другого специалиста. – И добавила дрогнувшим голосом, в котором зазвенело отчаяние: – И у третьего, и у четвертого, если понадобится!

Амара смотрела на нее с жалостью, будто это у Тиры был рак. Они вышли из кабинета врача в тяжелом молчании. Только когда они дошли до дома, Амара заговорила:

– Будь у меня побольше времени, я бы вернулась в Камбоджу.

Тетка тщательно подбирала слова, говоря на своем прекрасном, отточенном английском, но Тире показалось, что Амара ошиблась с временем глагола. Неужели Амара ничего не помнит о прошедшем времени сослагательного наклонения, ведь Тира столько помогала ей с грамматикой? «Ты же еще не умерла – хотела она возразить, – время еще есть, у тебя полно времени!» Но она отчего-то разрыдалась, и Амара принялась ее утешать:

– Тира, нам же очень повезло! Я прожила хорошую жизнь. Я видела, как ты выросла. Я всегда буду благодарна судьбе за эту отсрочку, за все, что мы вместе создали.

Тетка говорила так, будто она должна была умереть в камбоджийских джунглях, с остальными. От этого Тира расстроилась еще больше.

В последующие дни и недели Амара с присущей ей невозмутимостью приводила дела в порядок. Она уволилась со своей должности – много лет она возглавляла в Миннесоте организацию, занимавшуюся социальной помощью иммигрантам-камбоджийцам и беженцам. Она сходила к адвокату и составила завещание, позаботившись, чтобы Тира, ее единственная родственница, получила все ее сбережения и имущество. Считая страховой полис, который Амара предусмотрительно купила себе много лет назад, получалось целое небольшое состояние.

– Здесь уж точно хватит, чтобы ты занялась писательством, – деловито объяснила Амара удрученной и растерянной племяннице. – Ты должна подумать о себе, дорогая, заботиться обо всем, что живо в тебе, а мне позволь позаботиться о том, что умерло.

Отдельно Амара завещала некоторую сумму на постройку общей ступы[1] в Ват Нагаре, их старом семейном храме. Она сказала Тире, что уже написала настоятелю, выразив пожелание, чтобы ступа служила чем-то вроде семейного склепа, в том числе для погибших при красных кхмерах. Прошло несколько недель, месяц, другой. Болезнь уже сказывалась на внешности тетки – стремительное ухудшение превратило ее в бледное подобие прежней Амары. Однажды, усадив Тиру и протянув ей деревянную шкатулку, тетка сказала:

– Если ты когда-нибудь вернешься на родину, отвези туда часть моего праха и оставь в нашей ступе.

Тира была потрясена этими спокойными наставлениями. «Ты же еще жива!» – чуть не закричала она, слишком обескураженная и расстроенная, чтобы разобраться в своих мыслях, не говоря уже о словах Амары. Делить прах?! Тира не сомневалась, что это святотатство и грубое нарушение буддистских обычаев, хотя прекрасно понимала, что тетке с самого прилета в Америку приходилось жить в раздвоенности, заставляя себя смириться и строить другую жизнь в стране, так и не ставшей ей родной.

«Если ты когда-нибудь вернешься…» Эти слова вывели Тиру из равновесия, показавшись предательством. С какой стати ей возвращаться? Зачем ей это? В Камбодже не осталось ни единого человека, которого она могла бы навестить или возобновить родственные связи. Разве что Амара намекала – она хочет, чтобы Тира вернулась к истокам и воссоединилась с семьей, хотя бы духовно. Тира не осмелилась возражать умирающей.

Всякий раз думая о своем наследстве, Тира не могла избавиться от ощущения, что ей всегда доставалась участь полегче, а тетка принимала на себя основной удар, страдания и смерть. Может, поэтому Тира сейчас и летит в Камбоджу – очиститься от чувства вины, утолив невысказанную тоску Амары по дому?

Амара умерла в начале года, не дожив трех дней до своего сорок седьмого дня рождения. Ее смерть вызвала настоящий шок среди камбоджийской диаспоры: огромное горе и всеобщий траур подобали скорее какой-нибудь звезде средней величины. Удивляться было нечему – много лет Амара была постоянной составляющей в жизни очень многих. Не было дня рождения, окончания школы или колледжа, свадьбы или похорон, куда бы ее не пригласили; Амара приходила и предлагала свою тихую поддержку. Поэтому, когда разлетелась новость о ее смерти, целая толпа пришла отдать последний долг. Владелец похоронного бюро в Миннеаполисе, знакомый с камбоджийскими традициями, поставил на помосте ряд стульев для буддистских монахов, лицом к скорбящим. Затем все пошли в крематорий за несколько кварталов, где тело Амары было кремировано, а пепел собран в урну с ловкостью и деловитостью, как, внутренне холодея, заметила Тира, умелых пекарей в булочной. На следующий день все еще раз собрались в Ват Миннесотараме, храме в сельском Хамптоне, где и состоялся вечерний погребальный обряд. Урна была выставлена на маленьком столике рядом с фотографией Амары, а погребальные песнопения и звучавшая музыка должны были облегчить душе тетки переход в загробный мир.

В конце июня, чуть более полугода спустя, когда Тира почувствовала, что все понемногу привыкли к отсутствию Амары и можно уже скорбеть по утрате глубоко в душе, пришло письмо из Камбоджи. Автор письма выражал соболезнования, узнав об уходе Амары от настоятеля Ват Нагары, где ему дали приют. К изумлению Тиры, незнакомец, выразивший глубокое сочувствие по поводу ее невосполнимой потери, писал на самом деле о каких-то музыкальных инструментах, некогда принадлежавших ее отцу. Автор желал передать их Тире. Сперва девушка растерялась: все это походило на завуалированную просьбу о деньгах от какого-то мошенника. Она хотела выбросить письмо, но что-то ее удержало – наверное, тон письма. «Тон – это истинный смысл письма», – говорила Амара, когда, поддавшись непрошеным воспоминаниям, повторяла слова своего отца, казавшиеся ей таинственными или пророческими. Тон письма заставил Тиру поверить, что намерения незнакомца чисты и искренни.

Он писал о трех инструментах, не уточняя, каких именно. Оставалось дивиться иронии судьбы: дома, памятники старины, целые города стерты в щебенку, а инструменты, хрупкие и незатейливые, уцелели. Как они попали к этому человеку? Если они и впрямь когда-то принадлежали ее отцу, что теперь с ними делать? Какую службу они могут сослужить, коль скоро Тире уже не услышать музыки отца? Девушка честно пыталась потерять письмо, кидая его в разные выдвижные ящики, засовывая под стопки почты или бросая не глядя в одну из подвесных папок на письменном столе, но всякий раз письмо снова подворачивалось под руку, и Тира перечитывала слова, шепот и намеки.

Этот человек знал ее отца. Они, говорилось в письме, вместе были в тюрьме накануне падения режима красных кхмеров, и ее отец продержался почти до конца. Но как? Каким образом? Он хоть пытался отыскать родных три предыдущих года? Какое преступление он совершил? А главное, почему этот человек, утверждающий, что знал отца, написал ей только сейчас? Кто он? Что ему нужно? Как ни старалась Тира, ей не удавалось уйти от властного зова прошлого.

Истина, считала она, заключена как в написанном, так и в невысказанном, так же, как мелодия не только последовательность звуков, но и интервалы, паузы между нот. «Слушая музыку, учитесь слышать и атмосферу эха». Тира не могла с уверенностью сказать, сама ли она вспомнила эти слова или же, как и многое другое, рассказы Амары слились с ее воспоминаниями о раннем детстве, когда она ходила с отцом в университеты и концертные залы, где он читал лекции. В любом случае, фраза, ожившая спустя столько лет, воскресила в памяти и ту пещеру, где они с Амарой оставили умирать деда и бабушку двадцать четыре года назад, в 1979-м. Пещеру, в разверзнутом зеве которой затрудненное дыхание стариков слышалось громче, с подчеркнутыми паузами между вздохами.