Он никогда не спрашивал, была ли я счастлива, оттого что вышла из леса или вынырнула со дна. Не знаю, что бы я ответила тогда.

О тебе я им никогда не рассказывала. И не важно, что я помню так же отчетливо, как твое лицо. Не важно, что еще я помню так же ясно, как мою любовь к тебе. И если я не рассказываю о тебе, то только потому, что стыжусь одной простой вещи: я не знаю, что случилось с тобой, не знаю, где и когда я потеряла тебя.

Этим вечером, после ухода Адема, мы с Мелихом играли в карты. Он выигрывал партию за партией, а я была погружена в свои мысли, и он не мог этого не заметить, поэтому первым встал и положил карты на стол.

— Ты даже не пытаешься жульничать, — сказал он с упреком, — ты не играешь как надо.

Он ушел в свою комнату и закрыл дверь, и я снова услышала треск заводимой карусели, и с каждым поворотом ключа что-то смутно шевелилось в моей памяти. Я долго просидела за столом на кухне. Окно было открыто, и мне был слышен женский голос, звучавший в ночи. Я ждала, когда Мелих ляжет спать, рассеянно слушая этот голос и обводя пальцем узор на клеенке стола. Чуть позже он позвал меня, и я пошла укрыть его и поцеловать.

— А зубы? — спросила я, и он энергично закивал головой, затем открыл рот и показал мне острые, как у маленького зверька, зубы.

Я накрыла его одеялом и поцеловала в подбородок, в нос и между бровями, это был наш ежевечерний ритуал с самого его детства. Он закрыл глаза, отвернулся к стене и мгновенно провалился в сон.

Я долго сидела и смотрела на спящего сына. Теперь меня не покидала мысль о его сходстве с тобой. Я тихо провела пальцем по его слегка нахмуренным бровям, по сжатым губам, словно хотела прочесть в его чертах недостающую часть своей жизни. Мне хотелось бы знать, не запечатлелись ли таинственным образом где-то внутри него мои потерянные воспоминания или его память хранила только рассказы о золотом зубе, найденном на дне далекого ручья, или о ступнях отца, топтавших тутовые ягоды. Наконец я встала и вышла из комнаты, оставив дверь приоткрытой. Не зажигая света, я легла в своей комнате и снова услышала одинокий голос, доносившийся из открытого окна. Он был более близким, более ясным, чем показался мне на кухне, и доносился из соседнего дома. Был ли это голос соседки или просто звук работавшего радио, но он был чистым и грустным, слов нельзя было разобрать, но казалось, будто женщина тихо жалуется кошке, или птице в клетке, или собственному отражению. Иногда звук голоса прерывала музыка, непонятно, было ли это продолжение передачи или женщина от скуки включала радио, но каждый раз я с нетерпением ждала, когда голос возобновит свое одинокое звучание.

Я заснула, но резкий телефонный звонок сразу разбудил меня, и я вскочила, задыхаясь, с сильно бьющимся сердцем. Встала и натянула рубашку, словно звонили в дверь, а не трезвонил телефон, стоявший на тумбочке. В страхе, что, может быть, та, кому я звонила несколько часов назад, нашла мой номер, я не снимала трубку. Еще более нелепым было мое предположение о том, что это можешь быть ты. Мне не хотелось отвечать, но из опасения разбудить Мелиха я все-таки сняла трубку. И, сдерживая дыхание, поднесла ее к уху: это был просто Адем, Адем, скучавший в своем опустевшем отеле.

— Я разбудил тебя? — спросил он.

— Нет, я только собиралась ложиться.

— Почему ты не пришла ко мне? Я умираю от жары, принеси мне мороженого.

Помешкав немного, я согласилась, с условием, что он даст мне десять минут, и повесила трубку. Я выбрала одно из платьев в шкафу, коротковатое розовое, платье, которое я почти никогда не носила, и на цыпочках направилась в ванную. Натянула платье, ничего не надев под него, так как знала, что именно этого Адем и ждет от меня. Таким был один из наших ритуалов — мы никогда не говорили о нем, но такие свидания устраивали один, два или три раза в месяц. Комната Мелиха была погружена в темноту, он крепко спал. Я положила на его подушку маленькую записку, торопливо написанную на обороте гостиничной карточки, — я оставляла ее всегда, когда уходила: «Скоро вернусь, можешь спуститься к Кармину, если что-то понадобится». На кухне я взяла мороженое из морозильника и маленькую ложку. Держа босоножки в руке, чтобы не шуметь, я проскользнула на лестничную клетку.

Тихо закрыв дверь, включила свет на площадке и стала спускаться по лестнице. В руках у меня были только ключи и ведерко с мороженым, а на запястье висели босоножки. Я спустилась на три пролета, затем двумя этажами ниже в тусклом свете увидела Кармина, сидящего на стуле у открытого окна.

Он отодвинул соседские горшки с цветами и курил, облокотившись на подоконник. Жозеф лежал у его ног. Несмотря на жару, с внутреннего двора тянуло сыростью, воздух, поднимавшийся из подвала, был пронизан едва ощутимым запахом пыли, я почувствовала его до того, как вышла на площадку. Кармин уже слышал, что я приближаюсь. Он бросил сигарету в пустоту, повернулся в мою сторону и снял свои очки, покрутив их на пальце. Жозеф завилял хвостом и вытянул шею, чтобы лизнуть мою ногу.

— Не поздновато ли для прогулки? — спросил Кармин, и я разгладила платье, прижимая материю к телу, словно он мог разглядеть что-то сквозь нее. Я не могла избавиться от мысли, что он слышит, как ткань скользит по моей обнаженной коже.

— Не поздновато дышать воздухом на лестнице? — возразила я, улыбаясь, и добавила: — Муж попросил принести ему мороженого, а я все равно не могла уснуть.

— Я тоже не мог уснуть, — сказал он, улыбаясь в ответ.

Его дверь была открыта. Я разглядела коридор и гостиную — с наступлением вечера Кармин всегда зажигал свет, и вся квартира была освещена; почему, думала я, для кого? Неожиданно я снова испытала чувство мучительного одиночества, как тогда, слушая раздавшийся в ночи женский голос. Я посмотрела на Кармина, на его изрытое оспой, но красивое лицо, на его молочно-голубые глаза, спокойные сильные руки, упирающиеся в бедра, и в какое-то мгновение мне захотелось положить голову ему на колени, чтобы разделить с ним это одиночество.

— Ох, Кармин, — вздохнула я.

Сдвинув ремешки босоножек к сгибу локтя, я сняла крышку ведерка с мороженым и опустила ложку внутрь. Не говоря ни слова, поднесла ложку к его губам. Мне хотелось рассказать ему, как пахнет мороженое, спросить, любит ли он именно такое, но голос не слушался меня. Должно быть, он удивился, так как слегка отвернулся, ощутив холод даже раньше запаха. Мои пальцы были в нескольких сантиметрах от его губ, когда он наконец открыл рот. Удивительно, но то, что я сначала не предложила ему попробовать, помешало ему отказаться, и он только попытался молча отвернуться. Я никогда не делала этого, а он никогда не ел при мне, это единственное, что вызывало его смущение. Затем я снова запустила ложку в ведерко, на этот раз для себя, и удивленно поймала себя на мимолетной мысли о том, что какая-то ничтожная часть этого вкуса принадлежит его губам. Я протянула руку к нему, но не дотронулась, а только качнула ветку растения, и листок тихо скользнул по его лицу. Он не ответил и отвернулся к окну, только его рука, лежащая на коленях, слабо шевельнулась.