оснований и их скрытое насилие, оно постоянно склонно ставить на карту свои истоки. Оно демократично, поскольку, гарантируя этот постоянный выход к морю, жизнь государства приобретает общественный характер; его власть находится под контролем граждан, и эти граждане свободны искать и отстаивать, постоянно и всегда, когда это необходимо, истину, разум, справедливость и общее благо. Понятия равенства, правового государства и публичности до сих пор противостояли идеалу силы, констатации фактов (политическому произволу) и пристрастию к тайне. Но на самом деле этих мифов о происхождении больше не достаточно для легитимации демократического порядка в современных обществах.

Более того, если современные демократии всегда черпали свою силу в способности к самоизобретению и постоянному изобретению не только своей формы, но и своей идеи или концепции, то цена за это часто заключалась в диссимуляции или оккультизме насилия их истоков. История этого одновременного предприятия изобретения и переизобретения, диссимуляции и оккультизма не может быть более парадоксальной или даже хаотичной. В любом случае, она показывает, что демократический порядок, при всем многообразии его траекторий, является пресловутым двусмысленным.

Согласно официальной версии, демократические общества - это умиротворенные общества. Считается, что именно эта черта отличает их от воинственных обществ. Таким образом, демократические общества если не изгнали жестокость и физическое насилие, то, по крайней мере, взяли их под контроль. Благодаря монополии государства на силу и интернализации индивидами ограничений, рукопашная борьба, через которую физическое насилие выражалось в средневековом обществе до эпохи Возрождения, якобы уступила место самоподавлению, самоконтролю и цивилизованности. Эта новая форма управления телами, поведением и аффектами, как утверждается, привела к умиротворению социальных пространств.

Утверждается, что сила форм заменила насилие тел. Регулирование поведения, управление поведением, предотвращение беспорядков и пороков - все это теперь достигается, так сказать, с помощью полностью признанных ритуалов. Устанавливая дистанцию между индивидами, формы и ритуалы, как предполагается, способствовали формированию цивилизации нравов через нравы. В результате демократические общества, как считается, не опираются на принцип подчинения сильному человеку, в отличие от тиранических или монархических режимов, в которых самодисциплина общества требует наличия такого человека. Сила демократических обществ, как утверждается, во многом заключается в силе их форм.

Идея, согласно которой жизнь в демократическом обществе в основе своей мирная, контролируемая и свободная от насилия (в том числе в форме войны и девастации), не выдерживает ни малейшей проверки. Возникновение и укрепление демократий, конечно, сопровождалось многочисленными попытками контролировать индивидуальное насилие, регулировать его, сокращать и даже отменять его наиболее яркие и отвратительные проявления путем морального порицания или правовых санкций.

Но жестокость демократий просто замалчивается. С момента своего возникновения современные демократии интегрировали формы жестокости в свою культуру, формы, носителями которых являются различные частные институты, действующие поверх государства, будь то иррегулярные силы, ополчение или другие военизированные или корпоративные формирования.

Соединенные Штаты долгое время были одновременно государством и демократией, поддерживающей рабство. В своей книге "Черная реконструкция" У. Э. Б. Дю Буа напоминает о парадоксе, лежащем в основе этой нации, которая с самого рождения провозглашала равенство всех людей, правительство которой должно было черпать свою власть из согласия управляемых, но которая, практикуя рабство, приспособилась к абсолютному моральному разрыву. На пороге 1830-х годов в США насчитывалось около двух миллионов негров (Nègres), а к 1900 году они составляли 11,6 % населения. Их судьба и судьба белых тесно связаны. Однако ни в коем случае нельзя путать соответствующие условия жизни черных и белых, не говоря уже об их будущем. Как отмечают многие историки, обеим группам так же трудно полностью отделиться друг от друга, как и объединиться. Что касается закона, то рабы занимали положение иностранца в обществе себе подобных. Рождение в Соединенных Штатах или смешанное происхождение (так было у 90 и 13 процентов рабов, соответственно, в это время) ничего не меняло ни в том состоянии низости, до которого они были низведены, ни в том бесчестии, которому они подверглись и которое передавалось из поколения в поколение как отравленное наследие.

Поэтому демократия, поддерживающая рабство, характеризуется своей раздвоенностью. В ней сосуществуют два порядка: сообщество собратьев, управляемое, по крайней мере в принципе, законом равенства, и категория небратьев или даже тех, кто не имеет части, также установленная законом. Априори те, кто не имеет части, не имеют права иметь права. Они подчиняются закону неравенства. Это неравенство и закон, устанавливающий его и являющийся его основой, основаны на расовом предрассудке. Как сам предрассудок, так и закон, его устанавливающий, позволили сохранить практически непреодолимую дистанцию между сообществом себе подобных и себе подобными. Прорабовладельческая демократия, если предположить, что она является сообществом, могла быть только сообществом разделения.

Так, отмечает Алексис де Токвиль в 1848 году:

Почти во всех штатах, где рабство отменено, негр получил избирательные права; но если он явится на выборы, то рискует жизнью. Угнетенный, он может подать жалобу, но находит только белых среди его судьи. Закон открывает перед ним место присяжного, но предрассудки отталкивают его от него. Его сын исключен из школы, куда ходит получать образование отпрыск европейца. В театрах он не может, даже за золото, купить право сидеть рядом с тем, кто был его хозяином; в больницах он лежит отдельно. Чернокожему разрешено молить того же Бога, что и белым, но не молиться ему у того же алтаря. У него есть свои священники и свои церкви. Врата рая не закрыты для него: но неравенство едва ли остановится на краю другого мира. Когда негра больше нет, его кости отбрасывают в сторону, и разница в условиях снова обнаруживается даже в равенстве смерти.

В демократии, поддерживающей рабство, небратья не могут претендовать "на владение ни единым клочком земли". Более того, навязчивый страх демократий, поддерживающих рабство, касается не только того, как тщательно держать этих рабов подальше от дороги. Главное - знать, как их вышвырнуть, заставив добровольно покинуть страну или, если понадобится, массово депортировав. И если время от времени им разрешается жить на нашем уровне и даже общаться с нами, то только для того, чтобы их можно было "бросить обратно в пыль" - это естественное состояние развращенных рас. Ведь раб - это не субъект права, а такой же товар, как и все остальные. Самой драматичной сценой этого превращения в пыль является линчевание, которое представляет собой захватывающую, гротескную и эксгибиционистскую форму расистской жестокости. Оно происходит не за внешними стенами тюрьмы, а в публичном пространстве. Через публичность казней расистская демократия инсценирует невыносимую жестокость, разжигая эмоции эшафота. Как технология расистской власти, ритуал казни призван посеять ужас в умах своих жертв и возродить смертельные