Дело было даже не в побоях — самое плохое было в том, что ей приходилось жить в постоянном страхе, вынуждавшем ее повиноваться. Мама была слишком запугана, чтобы уйти. Бесконечный ужас лишил ее силы воли и чувства собственного достоинства.

Впервые забеременев, она надеялась, что отцовство изменит ее мужа. Но этого не случилось: издевательства не прекращались ни на время первой беременности и родов, ни на время всех остальных. От этого человека моя мама родила четверых детей.

Всех наших йорданских соседей мы звали «тетушками» и «дядюшками». В соседнем доме жила тетушка Кор, которая принимала мамино положение близко к сердцу. Они не разговаривали на эту тему, но стены между домами были настолько тонкими, что весь квартал знал, когда отец избивает мою маму.

Тетушка Кор рассказала маме о противозачаточных таблетках.

— Хватит тебе плодить детей, — говорила она маме, зная, как обращается с ней отец.

Маме запрещалось пользоваться противозачаточными средствами. Отец считал, что это нужно только шлюхам и женщинам, которые хотят потрахаться на стороне без последствий. Но после четвертого ребенка тетушка Кор не выдержала и сама получила рецепт на таблетки для мамы.

— Пора и меру знать! — сказала она, вручая ей упаковку.

С тех пор мама использовала противозачаточные таблетки втайне от отца. Поэтому череда детей остановилась на мне.

* * *

К своим детям мой отец относился точно так же, как к жене. Он бил всех нас, даже самых маленьких и беззащитных. Как и с мамой, причины ему не требовались, он придумывал что-нибудь на ровном месте. Причем мы были всегда «сами виноваты». Именно мы заставляли его так поступать.

Мама защищала нас, как могла. Когда отец начинал избивать нас, она закрывала нас собой и принимала предназначенные нам удары. Следующим утром она часто не могла пошевелить ни рукой, ни ногой.

С самых малых лет мы изо всех сил старались не привлекать отцовского внимания, потому что это было чревато бранью, криком и битьем. Поведение дома было примерным. В школе мы были дисциплинированными, прилежными и трудолюбивыми учениками. На улице мы никогда не наглели и не хулиганили. В детские годы все мы были хорошими послушными детьми, которые всегда соблюдали все правила.

Уже в самом раннем возрасте каждый из нас очень хорошо понимал, какой ад разверзнется для него, мамы и остальных детей, если кто-то из соседей или учителей пожалуется на его поведение отцу. Поэтому никто не рисковал.

Сколько себя помню, я всегда избегала отца из-за его импульсивности и непредсказуемости. Если это не получалось, я была паинькой и изо всех сил старалась не быть источником раздражения. Жаловаться было нельзя, плакать запрещалось. И я этого не делала.

После перехода фабрики «Хоппе» под контроль пивоваренной компании «Хайнекен» отец работал в отделе маркетинга и рекламы на улице Рейсдалкаде. Он был так предан своему боссу, что работал и по субботам. Иногда отец брал нас с собой, и мы играли на парковке между автомобилями мистера Хайнекена.

Как-то раз я наткнулась на огромную деревянную лохань, накрытую брезентом. Мне было четыре года, и я решила, что смогу посидеть на ней. Взобравшись на брезент, я провалилась. В лохани была какая-то жидкость, и я насквозь промочила свои брючки.

Немного погодя моим ногам стало больно, потом очень больно, но единственное, что меня беспокоило, — что меня могут наказать за плохое поведение. С каждым часом боль усиливалась, но я не показывала виду. Потом мои штанишки просохли, и уже не было видно, что я куда-то вляпалась. Душа у нас не было, и, чтобы помыть меня вечером, мама, как всегда, посадила меня в умывальник. Когда она сняла с меня штанишки, вместе с ними снялись куски кожи с ног, а в некоторых местах кожа была разъедена до мяса. Оказалось, что я провалилась в лохань с каустической содой. Но в течение всего дня я даже не пискнула, поскольку отец не разрешал плакать.

Все мы старались не высовываться, просто не попадаться ему на глаза. Лучше всего было находиться где-нибудь вне дома.

Каждый вечер он возвращался домой пьяным, усаживался в свое старинное кресло и продолжал пить весь вечер и большую часть ночи. Мама должна была подносить ему холодное пиво. «Стин! Пива!» — то и дело орал он. Он запросто мог прикончить дюжину пол-литровых бутылок за вечер.

В детстве избежать этих вечеров было невозможно. Каждый из нас старался быть как можно незаметнее в гостиной. Все хотели отправиться спать как можно раньше, только чтобы не находиться с ним рядом.

В постели можно было спрятаться, но она была ненадежным убежищем. Каждую ночь мы лежали, слушая, как отец орет и бесится. Мы безошибочно определяли по тону его голоса, насколько далеко он зайдет в своих бесчинствах за остаток вечера и ночи. Мы тщательно прислушивались, не упомянет ли он кого-то из нас, с ужасом думая о моменте, когда он явится в детскую.

Как только отец появлялся на пороге детской, мы притворялись спящими, надеясь, что он уйдет. Но наши надежды были тщетными. Вечера и ночи тянулись бесконечно, и, ожидая, когда отец наконец угомонится и завалится спать, я каждые полчаса слышала удар колокола церкви Вестерторен.

С тех пор я испытываю глубокую ненависть к колокольному звону.

* * *

Вечера и ночи были отвратительны, но настоящий ужас происходил по воскресным дням. В воскресенье отец был дома. Целый день.

Казалось, эти дни, пропитанные запахом алкоголя и заполненные отцовскими выходками, не имеют ни начала, ни конца. Известно было одно: без скандала и битья не обойдется. Иногда это начиналось сразу после обеда, а если повезет, то ближе к вечеру.

Больше всего я боялась самого обеда, потому что по воскресным дням еду за столом раздавал он. И все, что тебе дали, полагалось съесть — таков был порядок. Тот, кто не вылизывал тарелку дочиста, считался неблагодарной свиньей, вполне заслуживающей хорошей трепки. Я тряслась от страха, наблюдая, как он наполняет мою тарелку. Это всегда были огромные порции, слишком большие для маленькой девочки, и часто я просто не могла съесть все, что было в тарелке.

В какой-то момент я придумала серию приемов незаметного избавления от гор еды. В зависимости от того, что было на мне надето, и от того, что это была за еда, я либо потихоньку рассовывала ее по карманам, либо набивала за щеки, а потом просилась в туалет. Там я ее выбрасывала или выплевывала.

Вопросов, что кому нравится, никто не задавал, есть надо было то, что дают. Две вещи я ненавидела особенно люто — шпинат и подливку. Как-то у нас на обед был шпинат, настолько липкий, что его невозможно было никуда спрятать, не испачкав руки и карманы одежды. К нему полагалась подливка, которой отец налил мне столько, что еда просто плавала в ней. Дело безнадежное, решила я, мне этого в жизни не съесть. Я почувствовала, что объедаюсь, и стала есть медленнее.

Отец заметил это и заорал:

— Живо доедай! Хочешь, чтобы отшлепали как следует?